И, раскрывая большие, опухшие от слез глаза, он прижал к груди скрипку и мягко продолжал:
— В городе люди ходят быстро. У них много дел, им некогда раскрыть кошелек. Зря я им пою. Я пел, плакал, протягивал руку, но все проходили мимо. Одни идут себе и не замечают тебя, а другие что-то бормочут, прикрывают глаза рукой; хоть и заметят — отшатнутся, пожмут плечами и уйдут, им-то весело, у них ведь обе ноги целы. Я до хрипоты просил. Всего натерпелся, а от людской скупости и от злых речей уж невмоготу стало. Вот проходят мимо меня двое, и один шепчет другому: «Не верь ему. Он прикрыл ноги соломой». Я ему ответил, и горестно так: «Подойдите, поройтесь, поищите!» Потом прошла барыня, сунула руку в карман, но ничего не вынула оттуда, а только ахнула: «Ах, какой грязный!» А у меня слезы на глазах, и говорю ей: «Кто не хотел бы быть чистым?» Один барчук сердито сказал приятелю: «Фу, какой попрошайка!» А я ему: «Я прошу потому, что у меня ничего нет. Будь у меня что-нибудь, так я бы подал!» Девочка, разодетая как кукла, шепнула матери: «Какие у него большие, черные глаза!» — «Я продам их тебе за грош!», — ответил я. Толстый румяный господин играет золотой цепочкой и говорит мне прямо в глаза: «Какой урод!» А я сказал ему: «Закройте глаза и подайте мне».
Ярость забурлила в Кэлимане, выпитая водка ударила ему в голову. Его лицо, черное от дыма и копоти, побелело, он заскрежетал зубами, обеими руками схватил молот и, крутя его над головой нищего, завопил как одержимый:
— Лучше бы я раздробил тебе голову, а не ноги!
Ралука бросила мехи, из которых с пыхтением вырвался последний, протяжный вздох, и, метнувшись к Кэлиману, вцепилась ему в руку, в то время как он другой рукой швырнул молотом в тележку, крича:
— Что мне за польза в этой падали!
Тележка опрокинулась, и нищий ничком повалился на пол.
Ралука пыталась усмирить Кэлимана.
— Он бранится со всеми. Даже просить не умеет… Да брось, оставь меня, дай хоть раз отвести душу… Хоть разок ударить его!..
После небольшой потасовки Ралуке удалось вытолкнуть Кэлимана вон. Цыган, шлепая по грязи, добрел до завалинки, споткнулся и повалился навзничь, бормоча: «Хоть бы разок ударить его…» Потом ему почудилось, что дом валится на него, и, зажмурив от страха глаза, он уснул.
Ралука, уложив бедного калеку в тележку, торопливо ушла к ребенку, который, испугавшись во сне, кричал во все горло. Нищий остался один в своем обычном убежище, где он терзался, оплакивая свое несчастье; скрип колес тележки раздирал ему сердце. Его большая красивая голова шаталась из стороны в сторону на тонкой шее, точно его била лихорадка. При желтоватом свете угасающих углей его лицо было таким прекрасным, что он казался неземным созданием. Глаза его были закрыты, тонкие ноздри страдальчески вздрагивали, маленький рот был плотно сжат, из-под ресниц катились слезы, падая на грудь; казалось, что смотришь на плачущего святого. Несчастного терзала мысль, что он не может ходить, — и эта мысль заглушала все прочие страдания и муки. Ах, будь у него ноги, он ушел бы на рассвете, он убежал бы, умчался бы как ветер, не оглянувшись! Он карабкался бы на горы, спускался бы в долины! И он уже не играл бы на скрипке. Руки ему не были бы нужны — к чему они, когда есть ноги! Бешено мчась вперед, он закрыл бы глаза! К чему глаза, когда есть ноги.
И он так живо представил себе эту картину, что улыбнулся, быстро открыл глаза и порывисто взмахнул руками так, точно они могли заменить ему ноги. Потом он поспешно ощупал свои бедра и, подавив глубокий тяжкий стон, с отвращением опустил руки; из глаз его снова брызнули слезы, страдания душили его.
Ах! пусть бы он был кривоногим или хромым, пусть бы даже одна нога у него была деревянной! Пусть бы ноги у него были скрючены, он бы двигался, покачиваясь и опираясь на костыли! Лишь бы раз навсегда избавиться от этих четырех колес! Он был бы рад прыгать, как лягушка, ползать, как ящерица!
Его руки и жалкий обрубок тела окоченели, а щеки покрылись красными пятнами, словно осталась живой лишь одна голова! Губы его задрожали, и он так сильно зажмурился, что на миг перед глазами у него замелькали искры и тотчас угасли в бездонной тьме. Безумный гнев охватил его. О ком же заботится бог? Над кем же он должен сжалиться, если не над несчастными? Как он не видит и не слышит того, что услышали и увидели бы даже глухие и слепые? Почему богу не сотворить бы его заново и сделать таким, как все люди? Ах! не будь он калекой, он бы не протягивал руку за милостыней. Он избавился бы от позора: не играл бы уже на скрипке и не причитал: