Мне сделалось невероятно скверно, когда я почувствовал, что моя наивность глубоко ранена, и понял, что чистота моих иллюзий — совершеннейший вздор. Самые лучшие чувства в человеке содрогнутся, если враг неожиданно и быстро нанесет им удар.
Всю ночь одна и та же мысль не давала мне покоя. Если сегодня она сделала попытку сблизиться со мной, думал я, то завтра, без сомнения, она будет меня ненавидеть. Я так по-дурацки вел себя, был так сконфужен; я явился свидетелем того, как она лицемерила и унижалась перед мужем, — теперь она будет видеть во мне лишь несносного братца, который застал врасплох свою старшую сестру.
В течение недели она не разговаривала со мной. Она молчала. Я тоже молчал. Она снова допустила ошибку, и я отлично видел, что жалеет об этом. Она не разговаривала со мной и чувствовала, что тем самым обвиняет себя в проступке, бывшим, по всей вероятности, лишь дерзким и мимолетным капризом, внезапным приливом крови к голове, головокружительной мечтой, иллюзией, переносящей на миг права супруга на юного незнакомца…
Спустя неделю, в один из праздничных дней, она подошла ко мне. Мы были одни. Она улыбнулась, но улыбка ее была злобной, печальной. И, будто вспоминая о том, что произошло только накануне, она сказала мне:
— Значит, вы утверждаете, что стихи, которыми восхищается весь свет, это лишь наивный рифмованный лепет, значит вы считаете, что весь свет заблуждается и только вы правы?
Не знаю, каким образом, но я снова позволил втянуть себя в спор, будто ничего и не произошло между нами. Я увлекся, цитировал отрывки, разбирал отдельные стихи, высмеивал поэтические прикрасы, казавшиеся мне наиболее заурядными и неуместными, и ждал, что она, по старой дружеской привычке согласится со мной, как вдруг услышал ее голос, в котором звучал искусно скрытый гнев:
— Слишком вы много читаете, слишком много знаете, слишком много замечаете и слишком уж много говорите…
О чудо! В эту минуту мне показалось, что я вижу перед собой грубого банкира. Тот же гнев, то же презрение звучали в ее словах.
Я хотел сказать ей: «Вы могли бы меня выгнать вон и менее жестоким образом», но у меня не хватило мужества. Тот, кто считает, что правые всегда смелы, ошибается.
На другой день я ушел и от важного чиновника. Но на этот раз я был опечален, меня охватило сомнение, отвращение ко всему; признаки какой-то неведомой болезни овладели всем моим существом, тяготили мое сознание. Как репетитор я не мог ужиться ни в одном доме и решил поэтому стать писарем, чтобы иметь возможность продолжать изучать медицину.
В том отделе, куда я поступил, надо было подготовить рапорт министру государственных имуществ.
Начальник канцелярии поручил мне переписать черновик этого рапорта, длинный черновик на нескольких листах; он был написан беспорядочно, бессвязно, лишен всякого смысла; в нем были неправильно составленные фразы, неграмотно написанные слова, неверно расставленные знаки препинания; рапорт страдал отсутствием логики, слабыми мотивировками, чувствовалось, что автору недостает знаний, умения толком изложить материал, разобраться в существе дела.
Я указал начальнику на несколько самых грубых ошибок среди множества нелепостей этого рапорта.
— Вы слишком уж много знаете, слишком много замечаете, — ответил он мне.
Видно, все люди словно сговорились мучить меня этими несносными словами!
Начальник мой был зол, но, говоря эти слова, он сам не подозревал, что они так глубоко ранят меня. Еле сдерживаясь, я старался доказать ему свою правоту. Его авторитет был поколеблен в глазах подчиненных. Покраснев как свекла, он ударил кулаком по столу — у него была странная мания подражать своему министру — и с яростью накинулся на меня.
— Вы ни к чему не годны! Во все суете свой нос! В чем дело в конце концов?! Столпотворение произойдет, что ли? Что такое рапорт? Рапорт… Рапорт… Будто господин министр будет его читать… Что, у него другого дела нет?!
— А я не знал, что господин министр просит подавать рапорты, которых он не читает, — ответил я.
— Вы слишком много болтаете! Перепишите рапорт, и дело с концом!
И сказав это, он повернулся ко мне спиной, бормоча:
— Вот еще указчик нашелся!
Я промолчал, хотя все во мне так и кипело.
И странно, сколько бы раз я ни спорил с приятелями, высказывая какую-нибудь новую идею — а из жалких лекций наших ограниченных профессоров вряд ли они могли бы почерпнуть что-нибудь новое, — все они тупо, злобно, насмешливо всегда повторяли одно и то же: