Она была умна от природы, но ум ее был не развит; она была наивна, чиста, но недоверчива, молчалива; она словно мысленно беседовала сама с собой: ее жесты, неподвижная фигура, блуждающий взор, который уносился далеко-далеко к горизонту, сияющему перед глазами, но такому недосягаемому, были красноречивее всяких слов.
Вот надвигается буря, собираются тучи, сгущается тьма, сверкают молнии, как огненные копья, ломаясь о черные края туч, льет шумным потоком летний дождь. Она пристально смотрит в окно, не моргая, потом поворачивается спиной к этой яростной борьбе, происходящей в природе, и пожимает плечами. Она посмотрела, восприняла по-своему и выразила свое чувство жестом.
Вечером за чаем друзья дома заводят разговор об ужасах войны во Франции, о подлых махинациях наших политиканов; женщины, как обычно, толкуют о столичных интригах. Она слушает не шевелясь. Спустя некоторое время, систематизировав по-своему то, что услышала, она громко говорит:
— Люди… Люди… Бедные люди!
И в этих бессвязных словах заключалась вся ее философия, философия беспомощного, невинного существа. Она прониклась органическим отвращением ко всему только что слышанному.
Она создавала образы, не прибегая к словам, понимала и разгадывала, как глухонемая, и грусть свою выражала жестами, точно пианист, исполняющий каприччио на немой клавиатуре[15].
Когда она произнесла эти слова: «люди! люди!» — так тихо, почти бессознательно, словно ребенок, который просит во сне воды, я ясно понял все, что она хотела сказать: люди злы, глупы, несчастны, и их стремление к войне, к интригам, к клевете, к грубости, к вечной суете — неизбежно.
Как хорошо я понимал ее!
Я никогда не думал, что два человека с различными характерами, с разными жизненными путями, по странному стечению обстоятельств могут встретиться, а встретившись, почувствовать влечение друг к другу, понять друг друга и невольно полюбить. Но именно так и случилось с нами.
Она была богата, я — беден; за ней ухаживали, я же был гоним судьбой и презираем людьми; она была слабая, хрупкая, бледная, я — здоровый, сильный, румяный; ее обслуживал целый штат слуг, мне же самому приходилось прислуживать людям, именно в пору моей юности, когда я был наивен, горд и восторженно смотрел на мир. Она знала так же мало, как ребенок, который, покачиваясь, с трудом еще встает на ноги, я же чувствовал себя утомленным от массы прочитанных книг, проделанных опытов, полученных знаний, от постоянных размышлений; она жила в мире грез, в моем же представлении мир был подобен механизму, который, будучи однажды создан, приходит в непрерывное движение и останавливается лишь тогда, когда все его части изнашиваются — как и живой организм, сила мышц которого иссякает, кости ссыхаются, нервная энергия угасает, артерии утолщаются, и тогда жизнь покидает его.
И вот наши пути встретились.
И все же у нас было много общего: она была молчалива и относилась ко всему с пренебрежением, оттого что была лишена жизненной силы, оттого что в ее организме не хватало миллионов красных кровяных шариков, живых и теплых; в ней не было того жизненного огня, который непрестанно пылает, сжигает все, до чего коснется; я тоже был молчалив и относился ко всему с пренебрежением, но по другим причинам: моя большая жизнь была растерзана, связана, закована в цепи, не понята, изуродована и оскорблена безжалостными глупцами, среди которых я жил.
Как-то раз я пришел к столу раньше обычного; она протянула мне руку, холодную, вялую, мягкую, как шерсть маленького котенка.
Я сжал ее руку в своей.
— Какая у вас теплая рука, — сказала она. — Ах, и какая приятная теплота! Я чувствую, как она разливается у меня по всему телу…
Я не знал, что ей ответить. Впервые она произнесла сразу так много слов.
— Да, — продолжала она, — от вас исходит тепло, и оно оживляет меня. Только лучи солнца, которые проникают в мою комнату, вливают в меня вот такую же радость.
Она смолкла и задрожала, не отнимая у меня руки.
— Может быть, вы плохо себя чувствуете? — спросил я.
— О нет, я чувствую себя хорошо, но мне кажется, со мной что-то неладное творится… Я не такая, как все… Мне делается плохо от шума, от громкого смеха, от злого слова, сказанного по чьему-либо адресу, оттого, что лысый банкир громко мешает чай ложечкой и жадно его отхлебывает, от непристойных шуток госпожи Евгении, от поспешности, с какой молодой помещик бросается, чтобы услужить мне, от лживых похвал моих друзей… Вот отчего я страдаю… Когда же я одна, я чувствую себя спокойной… Мне легко, и я даже не сознаю этого… Мир кажется мне хаосом злых теней… Только с вами мне хорошо, а вы и не знаете этого; мне приятно, когда вы молча слушаете глупых, трусливых людей и лишь по временам пугаете их метким, язвительным словом.