Я покраснел и пристально посмотрел на нее. Ее щеки порозовели, она потупила большие синие глаза, полные слез.
Я не знал, что ей ответить.
Мне хотелось приласкать ее, поцеловать. Я положил ей руку на плечо, потом невольно дотронулся до ее белой шеи, и, наконец, рука моя скользнула по ее округлому лицу, по бледному подбородку, прозрачному, словно восковое яблоко.
Прошел месяц; она со мной не разговаривала, но смотрела на меня пристально, ловила мой взгляд, была внимательна ко мне за столом, когда подавали кофе или чай, глазами просила меня оставаться по вечерам, когда гости начинали расходиться. Как только служанка подносила варенье, она пытливо смотрела на ложку, на стакан с водой и особенно на вазочку с вареньем, приказывая всегда подавать именно то, которое, как она заметила, мне нравилось больше.
Она протягивала мне руку, была всегда внимательна ко мне, пристально смотрела на меня, задумывалась, молчала — и больше ничего.
Я не смел ни на что надеяться, но признаюсь, что мне, отвергнутому, относящемуся ко всему с пренебрежением, усталому, скептически настроенному, преждевременно разочарованному, она бесконечно нравилась, и меня ужасала мысль, что я могу быть ей безразличен.
Она была дорога мне, так как ее необыкновенные душевные качества вполне соответствовали ее внешнему облику. Отсутствие жизненного огня убило в ней все грубые порывы, оставив нетронутой лишь способность к абстрактному мышлению и идеализации. Даже ее тело было хрупким, маленьким, слабым; природа не облекла ее той плотью, которую она обычно дает своим созданиям, чтоб сделать их способными побеждать превратности судьбы.
Она была дорога мне как существо, обладающее редкой душой, случайно брошенное в бесчувственный мир, грубый, надменный, зараженный мелкими пороками, которые порождаются скорее глупостью, чем развращенностью.
Она была мне дорога и близка потому, что так же, как и я, с молчаливым презрением отстранилась от болтливых, глупых, чванливых людей, которые кишмя кишели повсюду: в гостиных, за столом — и бывали особенно несносны там, где сама обстановка уже требовала молчания и умиротворения!
Она была мне дорога потому, что чувства ее были необыкновенно чисты и благородны.
Я любил ее, и мне казалось позорным признаться ей в этом.
Однажды в начале июля ее отец неожиданно пришел ко мне, когда я еще спал.
— Доктор, — кричал он, тряся меня за руку, — моя дочь больна!
Я вскочил с постели и тут же при нем мгновенно оделся; торопясь, я никак не мог завязать галстук и разорвал его.
Когда он взял меня под руку, чтоб подсадить в пролетку, я вскочил в нее, но тотчас выпрыгнул с другой стороны. Я совсем потерял голову: хотелось лишь одного — поскорее увидеть ее. Мне казалось, что извозчик никогда не тронется с места, хотя старик даже еще не успел сесть в пролетку. Наконец, мы приехали. Я первый бросился к двери, ведущей в ее комнату.
— Доктор, не лучше ли предупредить ее, чтоб она знала, чтобы…
Я покраснел…
Она лежала в постели с закрытыми глазами; виски ее были влажны, руку она положила на лоб, белое одеяло было натянуто до самого подбородка.
Оставшись с ней наедине, я придвинул стул к ее постели и взял ее руку в свои. На все мои вопросы она отвечала печально и кротко:
— Ничего… я просто не спала сегодня ночью. Я думала… Ничего… ровно ничего… Ах, как бы я хотела никогда не встречать вас… и все же мне хочется видеть вас постоянно! Я осмелилась сказать это только потому, что, мне кажется, я умру. Я мечтаю, мечтаю… Может быть, я и больна, но я этого не чувствую…
Я остолбенел. Руки мои дрожали. Я пробормотал в ответ какие-то глупые слова. Наклонившись, чтобы поцеловать ее руку, я так и не посмел коснуться ее губами.
— Правда ли, доктор, — спросила она, вздохнув, — правда ли, что мир и жизнь таковы, какими они нам кажутся? Правда ли, что этот мир и эта жизнь существуют в нашем воображении и что если они хороши или плохи, то это тоже только в нашем представлении? Правда ли, что если ты любишь человека, то любишь потому, что он похож на тот идеал, который ты сам создал и которым ты живешь? Правда ли, что если ты ненавидишь человека, то это потому, что он изуродовал твои мечты, вторгшись в них, словно горбун, одевший платье хорошо сложенного человека?
— Да, да, — ответил я ей, удивляясь такому глубокому уму у такого несведущего существа.