Когда же она с благодарностью взглянула на меня, пытаясь что-то сказать, лицо ее внезапно побледнело, верхняя губа вздрогнула, глаза закатились, губы стали влажными, по щекам потекли слезы. У нее начался эпилептический припадок, рвота. Доктор прервал операцию.
Потеряв сознание, я упал на диван. Как сквозь сон, я слышал шаги доктора, его голос:
— Возможно… но это странно… Удивительно… Непонятно…
Уходя, он потряс меня за плечо и шепнул мне на ухо:
— Я сейчас вернусь. Не теряйте надежды. Мы попробуем сделать еще одно переливание — и на сей раз по непрямому методу… Я все же надеюсь…
Через два часа я очнулся.
Я видел какой-то сон, но ничего не мог припомнить из того, что мне снилось. Уродливые люди, какие-то неясные обрывки слов, шум, рыдания, гробы, звон колоколов — все это каким-то беспорядочным, странным, запутанным вихрем проносилось в моем помутившемся разуме. Эти два часа я провел как в оцепенении, потрясенный страданием, обессиленный бессонницей и усталостью. Я прожил во сне мучительную, ужасную жизнь. Под конец мне казалось, что я плыву по реке Арно. Я проснулся весь в холодном поту.
Она спала, лежа на спине. Нос ее заострился, вокруг ввалившихся глаз лежали темные круги. На мгновение мне показалось, что она мертва.
Страдание мое сменилось бесчувствием.
«Ну хорошо, — подумал я, — она умерла, умерла, ничего не поделаешь!.. И я умру… Весь мир умрет… Вся природа умрет… Кто в силах остановить роковую игру жестоких законов вселенной? Уж не наше ли возмущение?..»
И я засмеялся.
Но когда я переступил порог, чтобы посмотреть на свою дочь, на которую, признаюсь, до сих пор не взглянул ни разу из чувства какого-то отвращения, у меня закружилась голова, я прислонился к стене и, не ощущая уже никакого страдания, заплакал.
С трудом дотащился я до колыбели дочери. Она тоже спала, лежа на спине, руки ее были сложены на груди. Весь мир словно уснул, не чувствуя моих страданий! Эта малышка, едва появившаяся на свет, была поразительно похожа на свою мать. Такие же нежные красивые линии, такие же черные, тонкие брови, такой же лоб, такой же подбородок, будто восковое яблочко, такое же бледное лицо, такое же слабое тельце. Это был истинный триумф слабости, жестокая шутка природы, которая отстраняет сильного, чтобы продлить род слабого.
Я отчетливо сознавал, что коварная природа хочет оборвать цепь поколений на этом существе, в котором чуть теплился огонь жизни. И я отвернулся с отвращением от той, на которую должен был бы смотреть с радостью.
От этого ребенка уже веяло дыханием смерти, подстерегавшей его мать!
Через три дня врач решился на второе переливание крови.
Он вскрыл мне вену, как и в первый раз.
Я не был уверен в успехе, но чувствовал себя почти счастливым, смотря, как зачарованный, на старика доктора, который тряс стеклянный сосуд с кровью, чтоб удалить из нее фибрин.
У меня взяли кровь, и я теперь мог принять участие в операции. Хотя голова у меня кружилась, я все же считал, что могу быть полезен.
Мы подошли к ее постели.
Она зашевелилась. Виски ее покрылись потом. Она пыталась поднять отяжелевшие веки. Я замер. Доктор начал вливать ей кровь, и она ожила: губы ее порозовели, большие синие глаза раскрылись, влажные и прекрасные, какими всегда кажутся красивые глаза после долгой болезни.
«Не закрывай, не закрывай их, а то они никогда уж не откроются!» — хотелось мне крикнуть.
Лишь одни ее глаза оставались живыми.
Эта мысль поразила меня как молния. Я похолодел. Она обхватила меня своей холодной как лед рукой, притянула к себе и, целуя, прошептала:
— Напрасно! Все напрасно!.. Ах, как я хотела бы жить!..
Она поцеловала меня еще раз и так крепко, будто хотела слиться со мной, потом вздохнула и закрыла глаза. Даже если бы вдруг погасло солнце, и то я не окунулся бы во мрак, более темный и ужасный, чем тот, который объял меня в этот миг!
Я упал на колени и ничего уже не чувствовал, кроме ее предсмертных судорог и словно окаменевших рук, обвивавших мою шею.
Я потерял сознание и тяжело рухнул на пол возле этого дорогого мне существа.