Я непроизвольно опустился на колени, склонил голову, и глаза мои на мгновение увлажнились.
Когда я поднялся — сердце мое было мертво, я остался совершенно спокойным, таким же спокойным, каким пришел сюда.
Взяв доктора под руку, я отправился домой. По дороге я остановился перед скульптурной мастерской и заказал красивый памятник. Я заплатил столько, сколько просили; уж по дороге к дому я сказал милейшему доктору, пристально смотревшему на меня:
— Ее могила будет самой красивой, правда, доктор? Я бы вернулся и заплатил в сто раз больше, лишь бы во всей Пизе не было памятника прекраснее, чем у нее!
— Знаете, — ответил он, сжимая мою руку, — я верю что одни чувства могут переходить в другие, точь-в-точь, как свет может превращаться в движение, движение в электричество, электричество в тепло, а тепло в свет! У вас же страдание превратилось в тщеславие, зловещее и спокойное. Остерегайтесь спокойствия, оно может стать вашим естественным состоянием и поглотить вас настолько, что между вами и мертвецом не будет уже никакой разницы, кроме той, что вы не потеряете способности двигаться и не будете разлагаться.
Тут он опять остановился.
Обхватив голову руками, он сидел некоторое время не шевелясь. Потом, закурив не помню уж какую по счету папиросу, он покачал головой и, пробормотав свое обычное: «гм-гм», заговорил снова. Его усталый голос звучал так глухо, что мне казалось, будто он сидел в закрытом шкафу, а не рядом со мной.
— Я вернулся на родину и уединился в имении ее отца. Почти три года я ни с кем не разговаривал. В течение этого времени не было ни одной книги, ни одного отчета о переливании крови на немецком, французском или итальянском языках, которых бы я не прочел.
Я ненавидел всех врачей, занимавшихся этими операциями, и особенно де Белина, потому что, как сказано в физиологических архивах за 1870 год на странице 43, из 175 больных он исцелил 85. И я страдаю манией, которая преследует меня до сих пор: я рву и сжигаю по ночам все книги о переливании крови, которые я получаю из-за границы.
Я проклинаю себя, — ведь моя кровь не могла исцелить дорогое мне существо.
Дочери моей в то время исполнилось уже три года. Она была слаба, глаза ее, влажные, синие, были так же прекрасны, как и у матери. Она была похожа на нее как две капли воды, такая же хрупкая и печальная, только ей было три года!
И представьте себе, меня охватывал нечеловеческий ужас, когда эта девочка говорила мне: «Папа!» и обвивала своими тонкими ручонками мою шею; а когда я брал ее на руки, чтоб поцеловать в лоб, губы мои холодели и дрожали. Рядом с красивой, невинной головкой дочери я видел мертвую, безжизненную голову матери. Я быстро опускал ее на пол и безжалостно говорил:
— Иди играть, иди, иди…
Как-то раз я резко оттолкнул ее от себя, и она заплакала. Я же спокойно открыл недавно вышедшую книгу, в которой шла речь о новом аппарате для непрямого переливания крови.
Красота природы не волновала меня. Проходил ли я мимо посевов, отливающих золотом, полей, усеянных цветами, спускался ли в болотистые долины, я оставался ко всему одинаково равнодушным.
Одна мысль не давала мне покоя: чем виновато бедное дитя? Люблю ли я его?
Мне бы следовало упасть перед ней на колени, ведь ее красивый и благородный облик так напоминал мне ее мать. Могло ли страдание лишить меня чувства любви и жалости?
Ах, как я силился понять, как долго и мучительно размышлял, люблю ли я этого ребенка, нашего ребенка, это создание, легкое как тень, белокурое, золотистое, как утренняя звезда, кроткое, как святой, нежное, как едва появившийся побег, печальное, как закрывающийся глаз умирающего!
А она словно просила ласки и смотрела на меня робко, готовая заплакать, засмеяться. Но я находился в каком-то оцепенении.
Ум ее развивался удивительно быстро.
Ей уже минуло шесть лет.
Однажды вечером, возвращаясь после длительной прогулки, я приближался к дому, усталый, ни о чем не думая. Кто бы мог не восторгаться этим летним вечером, окутавшим дымчатым саваном безграничное поле? Кто бы не восхищался безоблачным небом, этим громадным куполом, на котором зажигались первые звезды, как золотистые мигавшие глаза. Кто не прислушивался бы с наслаждением к далекому звону колокольчиков, возвещавшему, что скот возвращается с пастбища, к крику мальчишек, к оглушительному кваканью лягушек? Чье бы сердце не раскрылось в такой безмятежный, тихий вечер? Только моя душа не знала ни покоя, ни радости. Поднявшись на ступеньки крыльца, я услышал кроткий, болезненный голос дочери. Она разговаривала с нянькой, как с матерью: