— О, какие бескровные губы, какие бескровные губы, какие бледные щеки. — Я ушел в отчаянии. Мне нужен был воздух, воздух, воздух! Побродив по полям, я вернулся домой только поздно ночью и прямо прошел в ее комнату. Она уже проснулась и ждала меня. Я взглянул на нее и не поверил своим глазам. Сколько жизни было в ее глазах! И губы были такие румяные!
— Какие красивые щеки! Какие живые, румяные губы! — прошептал я и подошел к постели, чтоб поцеловать дочь. Боже мой, кто бы мог подумать? Я был поражен. Я понял, что, когда несколько часов тому назад я заходил к ней в комнату, она не спала и слышала, с каким ужасом я говорил о ее бледных, губах, и теперь покрасила их, соскоблив со стены красную краску.
Потрясенный терпением и ангельской добротой этого шестилетнего ребенка, я без сил опустился на колени возле ее постели.
Тело мое словно омертвело, а голова так и пылала от глухого возмущения.
Я зарыдал, целуя девочку. Потом уснул у ее кроватки…
Сосед мой опять остановился. Он был бледен как полотно. Вздохнув, он вскочил на ноги, посмотрел в окно и сказал сурово:
— Что ж это мы? Солнце давно уже взошло, а у нас еще свечи горят!
Действительно, было уже светло. Я оцепенел, глядя, как он быстро шагал по комнате. Он походил на разъяренного льва, запертого в железной клетке. Остановившись возле меня, он крепко стиснул мне руку.
— Что вы смотрите на меня? Чего вы еще хотите? По-вашему, я мало пережил? Вам этого недостаточно?.. Реки не вышли из берегов, горы не обрушились… Она умерла так же, как и ее мать! Вот и все!
Его возмущение заполняло все вокруг; казалось, в гневе он вырос до потолка. Я дрожал как осиновый лист. Но вдруг, точно по волшебству, он успокоился и выпустил мою руку; спустя несколько минут он уже с дружеским видом протянул мне руку и сказал кротко:
— Извините меня, я, кажется, напугал вас. Вспышка гнева уже прошла и больше никогда не повторится. Сегодня ночью я будто вновь прожил свою несчастную жизнь и вновь испытал все страдания, но уверен, что это больше не повторится. Глубокое спокойствие опять овладеет мною. Старый итальянский доктор был прав. Спокойствие стало моим естественным состоянием. Между мной и мертвецом нет никакой разницы, кроме той, что я не разлагаюсь и могу еще двигаться. Я уверен, что отныне даже мания читать по ночам не будет меня преследовать. Вместе с этой ночью угасло во мне последнее трепетание жизни, словно это был последний, скорбный аккорд, которым закончилась печальная симфония…
Когда я вышел из его комнаты и увидел ласковое солнце, мне показалось, что я выбрался из могилы на яркий дневной свет.
Вдоль шоссе по направлению к Рукэр неслась веселая кавалькада.
У меня кружилась голова.
Я прогуливался в центре города по бульвару, названному публикой «Бульвар pardon»[17]: гуляющие наталкивались там друг на друга чуть ли не на каждом шагу. Я никак не мог прийти в себя; то, что я только что видел и слышал, потрясло меня. Спустя три дня я проникся глубокой симпатией к несчастному доктору.
С тех пор он говорил мало, редко, о вещах незначительных и только со мной.
Как-то на мосту Могошоаей я увидел его лежащим в гробу со скрещенными на груди руками: за черной, погребальной колесницей, украшенной позолоченными ангелами, шла толпа родственников, разумеется прижимавших к глазам платки. Взор мой затуманила слеза.
Если бы я не видел гроба, его скрещенных на груди рук, я бы подумал, что он жив и просто прогуливается в коляске, еще более причудливой и шутовской, чем коляска какого-нибудь греческого принца.
Я бы подумал…
Между его прежним и теперешним спокойствием не было никакой разницы.
Перевод М. П. Богословской.
ПАРАЗИТЫ
Космин, поджидая двух своих приятелей, одиноко сидел за круглым столиком летнего ресторана «Констандин». Облокотившись на руку, он, не мигая, смотрел в одну точку. Ни кельнеры, шныряющие с бутылками, стаканами, блюдами, ни шумная прожорливая публика — ничто не нарушало меланхолического оцепенения Космина.
Со всех концов сада слышались обычные возгласы: «Кельнер, вина!» — «Сию минуту!» — «Сардельки!» — «Готово!» — «Отбивную!» — «Несу, несу!» — «Кофе к пятому столику!» — «Не-е-с-у… молнией!» Сквозь несвязный галдеж робко доносились звуки найя[18] музыканта Динику. Маэстро играет «Чиокырлия»[19], льется искрящаяся трель песни.