Красивая госпожа обратилась к нему ласково. Однако ее взгляд словно резал его. Он ничего другого не отвечал ей, кроме: «Да, нет, да». Красивая госпожа подала ему руку и повела наверх по лестнице. На последней ступеньке он споткнулся. Какой богатый зал! Цветы с широкими листьями. Горшки с гиацинтами, два портрета в натуральную величину — она и, конечно, он — господин Паул Малериан. Каким старым и уродливым выглядит он по сравнению с ней!
— Валерия, Джелина! — крикнула госпожа Малериан.
Холодный и резкий голос, словно чей-то чужой, вовсе не принадлежащий этой женщине с такой нежной, розовой и округлой шеей.
С правой стороны тихо растворилась дверь. Они. В ушах у него прозвучали их слова. Кто из них сказал: «Бедняга, примем, мама́, как ты думаешь?» и кто — «Мама́, за столом не сажай его рядом со мной»?
— Мои дочери, господин Космин, Валерия и Джелина, так мы зовем Анджелину.
Валерия как две капли воды похожа на мать. Такие же глаза, такой же тонкий нос с нервными ноздрями, такие же черные волосы, такая же фигура и такой же холодный и резкий голос. Конечно, его не посадят за стол с ней рядом. Джелина — блондинка, с пепельными волосами, бледненькая, худенькая, очень худенькая и легкая, как ее вуалевое белое платье с черными пуговками. А какие чудные голубые глаза, томные и грустные. Конечно, Джелина сказала: «Примем беднягу…» и слово «бедняга» освободилось от той противной снисходительности, с которой оно звучало, произносимое другими. Он тоже мог бы сказать ей: «Бедненькая, какая ты малокровная! Бедные глаза, как они грустно смотрят!»
А дальше что было?..
Космин вытер вспотевшее от духоты лицо. Он дошел уже до епископии. Цинизм Кандиана перевернул в нем все вверх дном, зажег воображение и пробудил сознание. Космин остановился и стал пристально рассматривать кареты, фонари и прохожих, гулявших после дневного зноя. Ему хотелось смотреть и смотреть, вбирать в себя как можно больше впечатлений, лишь бы прервать тяжелые думы. Тщетно.
Не вернуться ли ему в ресторан? Это — мысль. Сел бы за столик и напился бы в одиночестве, хотя не имел пристрастья к спиртным напиткам.
Да, он избавился от старой, жалкой одежды. Паул Малериан не взял с него ни гроша. И почему он печется о нем, как о родном сыне? Об этом он узнал позже. «Ты, уже не маленький, будь благоразумным…» Кажется, все письма отца заканчивались такими словами. Он действительно был уже взрослым, но благоразумным… Что значит быть благоразумным.?.. С каким благоразумием он ласкал в своем, воображении лицо Джелины, когда гасил свечу? С каким благоразумием он всматривался, в ее таинственные голубые глаза? А приходилось ли вам слышать голос, ласкающий каждым произнесенным им словом? Притом красота живет в нас самих, а не помимо нас. Достаточно одного взгляда, робкого приподнятая платья, одного слова, одной улыбки, и мы убеждаемся, что нос стал лучше, красивее, глаза и волосы ярче, тело прелестнее… Мы издеваемся над своими глазами и над совершенством статуй. Уродлива? Красива? На это отвечают собственные иллюзии каждого из нас. Здесь не глаза виноваты. Да и никто не виноват. Даже и теперь, когда он чувствует себя во власти другой, что может он сказать о тех голубых искрах? Что они холодны? Может быть, но в них глубина и таинственность пропасти.
Ах, господи, почему она ничего не сказала ему, ни одного намека… абсолютно ничего…
Вместо нее говорила другая, Ты состоишь из плоти и нервов, чувств и страстей, да притом тебе уже двадцать лет… и ты невинен!.. Никто не отдает себе отчета в роковой силе невинности… Достаточно шепнуть тебе: «Что это должно быть… ты не знаешь, а другие счастливы…» Любопытство — злой ангел невинности. Саша Малериан дунула и погасила те две искорки голубых глаз… Она говорила так, что его невинность шепнула ему: «Какое счастье!..» Кто же мог противиться счастью? В ее глазах зеленые огоньки, как у алчной кошки.