— Когда мир не был пустыней и солнце дважды всходило и никогда не садилось, Фанта-Челла резвилась на высоком берегу залива, перегоняя коз с выжженного пастбища горного хребта на лужайки с сочной травой, растущей под голубоватой тенью лавровых деревьев. И волосы ее распущенные были душистее и золотистее лимона, а глаза ее, кроткие и ясные, были синее и прекраснее цветов цикория…
Когда она засыпала, козы ласкали ей щеки, а голоса птиц, ссорившихся под сводами виноградных лоз, будили ее. Взгляд ее скользил по серебристой солнечной дорожке, тянувшейся по гладкой поверхности моря, которое переливалось всеми цветами радуги.
Острокрылые альбатросы и чайки, изогнувши шеи, мчались в погоне за добычей, рассекая морскую гладь. Разбросанные по склонам залива оливковые рощи казались дымчатыми заплатками, рассыпанными по зеленому, цветастому полотну.
И Челла, широко раскрыв глаза и гордо выпрямившись, начинала петь. Слова ее песни лились как капли воды, падающие на мрамор. И не было в этой песне ни смысла, ни последовательности. Трудно было угадать ее мысли, трудно было понять ее чувства. А между морем и небом все громче звучал голос Челлы, воспевая печаль, смутную и холодную.
Волынка, терзаемая рукой старика Фанты, стонала, словно кто-то душил ее. Звуки вырывались, нагромождаясь друг на друга, жалобные, быстрые…
«Откуда ты явилась, Челла… сокровище мира, где нет ничего земного, ничего злого… откуда ты явилась, скажи?»
«Я иду оттуда, откуда идут все, и туда, куда не ступала еще нога человеческая», — отвечала она мне, лаская пятнистого козленка, толкавшего ее своими прямыми, острыми рожками.
«Куда же ты идешь, Челла, куда?»
«За пределы этого мира, туда, куда никто не пойдет за мной».
«А когда ты скрываешься в каменистых горных пещерах, не терзает ли тебя одиночество?»
«Я не знаю, что такое страдание, потому что мне незнакома радость, я не плачу, потому что я никогда не смеялась. Птицы святого Петра мчатся, рассекая ветер, и в ясный день и в бурю у них одни и те же голоса, они остаются неизменными. Вот спроси их, счастливы они или нет?»
«Но скажи мне, Челла, когда ночь сливается с днем, ты не чувствуешь, как огонь сердца опаляет твои щеки? И не протягиваешь ли ты тщетно руки к призракам, созданным твоим воображением?»
«Кто огорчил меня, чтоб ласкать утешая? Кто меня ласкал, чтоб я могла тосковать о нем? И за что меня ласкать? И отчего мне тосковать? Мне довольно того, что я вижу, слышу, понимаю то, что меня окружает. Жасмин наполняет воздух ароматом белых пчелиных сот; солнце на заре змеится по горам Триеста рубиновой каймой, а в полдень дробит и рассеивает радугу, которая отражается в каждой складке моря. Вот моя радость, вот моя печаль!»
«Челла, если ни пират, ни рыбак, ни пастух не тронул твоего сердца, кого же ты зовешь в своих песнях? И зачем ты поешь?..»
«Я пою потому, что мне дан голос, так же как смотрю потому, что у меня есть глаза. Отчего море вечно напевает свою сказку? Отчего стрекочут цикады, когда ночь окутывает землю?»
«Челла, ты смотришь на меня, поглощенная своими мыслями, как развалины Серволо, которые равнодушно взирают на простор Истрии. Но если бы ты по моим глазам угадала, сколько бессонных ночей провел я, может быть, ты бы смилостивилась и полюбила меня. И думая о том, что ты ждешь меня на пороге нашего дома, я преодолел бы любой ветер, я догнал бы любую горную лань…»
И когда она склонила голову под моими лобзаниями, шелковистые волосы упали ей на лицо, дрожь пробежала по ее телу, и теплые слезинки заискрились на ресницах.
«Кто любит, тот не умирает…»
Даже ночи не могли затушить огня любви. Счастье покоилось на подушке рядом с головой Челлы. И смысл жизни явственно представал предо мной. Небо становилось близким-близким, словно свисающий голубой потолок. Роскошные сады Мирамара казались мне мечтой, к которой мы приближались. И жизнь представлялась мне вечностью…
Однажды я плыл к Триесту, рассекая море веслами. Я мчался быстрее морских чаек, и во мне кипело желание поведать всему миру, что под тенью лавровых деревьев, где я засыпал, лаская кудри Челлы, дни и ночи были не такие, как везде, а жизнь была улыбкой звезд и неземным счастьем. Если бы я скрыл только в своем сердце чувства, которые не могли бы вместить все сердца вместе взятые, то я умер бы от счастья.
О! Почему ветер не швырнул меня тогда в пасть акулам! Жизнь моя не умерла бы, а последний трепет моей любви, заснув на волнах, как на мягкой постели, вечно бродил бы, подобно лучу света, который обходит бесконечную вселенную, никогда не угасая.
— Принесите кианти, красного как кровь! Налейте бароло[30], что кипит как страсть!