Церковный староста, наконец, не выдержал. Он воздел руки кверху. Рукава его одежды сползли к плечам, и он начал язвительно:
— Видишь, как цепляются дьяволы за чашу весов справедливости, но они подымаются все выше и выше, потому что один хороший поступок приподымает от земли двух чертей, да еще с лихвой… Видишь, вот этих, — и он ткнул пальцем в изображение вереницы людей, обнаженных и белых, как известь, которые направлялись в рай, — они были хорошими, добросердечными, не домогались чужого имущества, не завидовали, не воровали, не поминали имени бога всуе, и имущество их не было припрятано за девятью замками, как в нынешнее время…
Хаджи, запахнув кацавейку, понурил голову.
Двое стариков снова заулыбались, и их лукавые улыбки как бы говорили:
«Хорошо толкует староста! Признай себя побежденным, сдавайся, не тягайся с ним, а не то он сотрет тебя в порошок!»
— Вот, — продолжал староста, — вот они, жестокосердные богачи, направляющиеся в геенну огненную с мешками на спине, — они надрываются под тяжестью золота и серебра!
Хаджи кашлянул, надвинул козырек фуражки на глаза и отвернулся от изображения страшного суда.
— Собирайте себе сокровища на небесах!.. — закричал церковный староста, грозя кулаком жестокосердным богачам, которые преспокойно направлялись в ад. — Собирайте себе сокровища на небесах, потому что скорее канат корабельный пройдет сквозь игольное ушко, чем богач в царство небесное!
Староста застыл с поднятым кулаком, двое других стариков обнажили головы и перекрестились, бормоча: «Боже, боже, великий и милосердный боже!»
Хаджи украдкой отошел и скрылся из виду.
— Улизнул Хаджи… улизнул… видать, не по душе ему то, что я говорю, — начал опять церковный староста, — никогда и копейки не опустит в церковную кружку (староста очень заботился об этой кружке), а дома у него горы золотых монет. Он то и дело зарывает в землю кубышки с деньгами, а ведь у него никого нет, кроме племянницы, той, что приютилась у него и стерегла его лачугу с тех самых пор, как он пошел поклониться святым местам. И ни одну девушку он не выдал замуж, не вычистил ни одного колодца в деревне, не пожертвовал даже обрывка мониста на иконостас той церкви, где причащается, фарисей этакий!
Теперь разговор разгорелся по-настоящему.
— Это Хаджи-то даст?.. Хаджи даст?!
— Посмотрели бы вы, как он снует по трактирам и бакалейным лавчонкам, — вставил староста. — Входит в одну, берет потихоньку маслину, отправляет ее в беззубый рот свой и жует деснами… «Эй, почем отдашь маслины, уважаемый?» — «По стольку-то…» — «Дорого, дорого в такие времена. Времена-то тяжелые!» И — прочь из лавки… Входит в лавку напротив. Подбирается к засушенной икре. Отщипнет кусочек и одним махом в рот. — «Почем икра?..» — «Столько-то…» — «Дорого. Дорого. Времена тяжелые!» И — уходит… Идет к колбаснику. «Посмотрим, братец, каков твой товар, к другому-то я уж не пойду…» Берет ломтик и проглатывает его. «Почем продаешь?» — «Сколько-то». — «Быть того не может! Что ты! Втридорога дерешь!.. Не то теперь время… Времена тяжелые!» И — уходит. Жажда его томит. Входит в лавчонку. «А ну-ка, сейчас узнаем, каково у вас винцо!» Он вылизывает остатки со дна жестяной кружки. «Кислятина. Да кто будет это пить? Да еще деньги платить за это? Ну и времена…» И — уходит. Так он и закусывает и попивает, а от денег ему уже некуда деваться.
Закручивая кончики усов, торчащих, как белые клыки, старики — хи-хи, хо-хо-хи-хи — смеются до слез, спеша наперебой вмешаться в разговор, и лукаво подмигивают друг другу, стараясь ввернуть словечко позаковыристей.
— Голенища сапог, говоришь?.. Они у него с тех пор, как он еще пареньком был…
— Каблуки стоптались?.. Он сам к ним прибивает набойки…
— А меня, как ни встретит, так вечно: «Дай-ка свернуть цигарку, а то я забыл дома свой табачок».
— Чепуха! Что он забыл дома?.. Ведь курит-то он чернобыльник! Летом собирает его, сушит, потом растирает и укладывает в ящик. Курит всю зиму и надрывается от кашля.
— А вы заглядывали под кацавейку Хаджи? — говорит церковный староста, посмеиваясь и пощипывая усики. — Нет?.. Так и быть, уж расскажу вам… Однажды после церковной службы разговаривали мы — несколько человек… и две барыни были тут же. Хаджи сидел в кресле, словно приклеенный. Он только и ждал, как бы подцепить просфору. Пономарь, большой проказник, показал ему на лежащую перед ним на полу мелкую монетку и сказал: «Почтенный, мне кажется, это вы обронили, когда подходили под благословение». Хаджи вскочил с кресла. Подбежал к монетке и так и пригвоздил ее взглядом. Потом протянул руку. Когда он нагнулся, то нас всех, стоящих позади него мужчин и женщин, разобрал неудержимый смех, и мы хохотали, хохотали до упаду… У Хаджи — сзади на штанах зияла огромная дыра. Обескураженный нашим смехом, он не посмел больше наклониться к монетке, долго глядел на нее и, наконец, со слезами на глазах вышел из церкви, ворча: «Это моя была!.. моя».