«Видит все, воздает за все». И он вспоминает лики святых и слова церковного богослужения. Чем плох немилосердный богач, коли он никого не обкрадывает и никого не обижает? Если бы богачи подавали каждый день милостыню беднякам, бедняки разбогатели бы, а богачи разорились. Чем это было бы выгоднее богу? Хаджи никогда не желал женщины, он никогда не целовал детей; он никогда не был чревоугодником — и вот целую вечность не видеть светлого лика своего божества!
Однажды старик, измученный этими мыслями, решился:
— Да, да, хорошо бы задобрить бога… Походить по святым местам! Какая жертва превзойдет тогда мою жертву?
Святые места… священное древо… не все ведь пойдут туда, им-то и можно будет продавать святое древо… Да в тех местах все леса, должно быть, святые…
И старик пошел на богомолье и возвратился «святым» паломником, святым, но еще более грязным, чем прежде.
И сколько бы раз его ни спрашивали, каково было в тех местах, он неизменно говорил об одном и том же: о чудесах, творимых святым древом. Он своими глазами видел прокаженных, исцелившихся… от прикосновения к этому древу. Стоило только приложить к их ранам маленький, совсем крохотный кусочек, как там, где была раньше открытая рана, кожа сразу срасталась. Один отшельник ничего не брал в рот в течение десяти лет, вдыхая лишь аромат священного древа. К одному сумасшедшему вернулся рассудок, когда к его лбу приложили кусочек священного древа.
Повествуя так о чудесах, крестясь и шепча молитвы, Хаджи продавал кусочки дерева старикам, старухам и вдовам.
И довольный тем, что заслужил милость бога и не только вернул деньги, израсходованные на паломничество, но вдобавок получил еще и прибыль. Хаджи не раз бормотал, озираясь по сторонам:
— Ну и торговля, ну и дела! Сколько денег можно было бы заработать! Да, торговля священным древом идет как по маслу! Сорок лет тому назад такая лавка, где продавалось бы священное древо, озолотила бы хозяина. А теперь мир полон зла, вера оскудела… Боже!.. Боже!..
И Хаджи крестился при мысли о том, что мир идет к гибели.
Тяжела проклятая старость. Приступы кашля становятся все чаще, все сильнее. Старик уже не переносит мороза. Слабеет память. Все чаще он спорит сам с собой:
— Восемь тысяч…
— Нет, десять!
— Как десять?
— Тогда там восемь!
— Не может быть! Вечером я пересчитывал.
И слух уже начал изменять ему. Когда он говорит громче, то слышит свой голос и испуганно оглядывается по сторонам:
— Вот Хаджи, безмозглая голова, кричишь во все горло, как будто бог знает какой богач! Запомни: нет у тебя ничего, нет у тебя ничего, ты нищий!
Однако про себя он думает: «Кое-что у меня все-таки есть, но лучше буду говорить, что у меня нет ни гроша».
До восьмидесяти лет ничего особенного не случилось с Хаджи. Даже зубы у него никогда не болели. Они у него просто выпадали от старости, застревая то в корке, то в мякише хлеба.
В тот год стояла суровая зима. Трещали деревья в садах. Окна домика Хаджи покрылись плотными ледяными узорами. Напрасно пыталась его племянница проделать глазок в заледеневшем окне. Бедная девушка, вытянув губы, старательно дула — обрисовывался маленький кружочек, но тотчас же снова затягивался льдом.
— Дуй сильнее, Ляна! — кричал Хаджи, съежившись в углу кровати.
— Дую, дядюшка Хаджи, дую, но мороз обжигает мне губы и перехватывает дыхание, — отвечала племянница, дрожа и кутаясь в одеяло. — Надо дров купить, а то совсем замерзнем до завтра.
— Как?.. Дрова, сейчас?.. В такой холод? Да в этакую-то стужу за тележку дров надо отдать золотой… целый золотой!
Ляна, ворча, уходит в соседнюю комнату. Хаджи остается один. Кругом тоскливо, темно и холодно. Ледяной ветер гуляет в дымоходе. В очаге ни углей, ни золы. Хаджи, дрожа, жует кусочек хлеба. Холодные мурашки пробегают у него по спине. Ноги у него онемели от холода.
Снежные сугробы подымаются до самых окон. В округе не слышно ни человеческого голоса, ни лая собак.
Хаджи засыпает, сокрушаясь, что зима может продержаться еще долго и тогда уж ему не обойтись без дров. А как дороги, должно быть, сейчас дрова… Этак, пожалуй, после такой зимы и нищим останешься! Наконец, он уснул. Во сне он мечется, ворочается с боку на бок. Всю ночь ему снится, что он греется у ярко пылающего очага.
На следующий день племянница нашла Хаджи почти окоченевшим от холода. Он едва мог выговорить: «Ляна, огня… умираю…» — и протянул ей золотую монету, закрывая глаза. Ему было стыдно перед этим золотым оком, укоризненно глядевшим на него. С какой легкостью бросает он его в безжалостные людские руки! Хаджи тяжело вздыхает.