Ляна заплакала.
Вдруг, словно по волшебству, тело Хаджи вздрогнуло. Деньги протяжно зазвенели. Хаджи вскинул голову, приоткрыл потухшие глаза, уставился на Ляну каким-то стеклянным взглядом и что-то неясно пробормотал, ловя воздух беззубым ртом и обнажая белые десны; он с трудом мог выдавить из себя:
— Не смотри, не смотри… Закрой глаза… Глаза воруют… Закрой глаза!..
Хаджи разинул рот. Язык его окостенел, голова откинулась, ноги вытянулись, руки погрузились в монеты… и он заснул навеки. Его открытые глаза были устремлены на Ляну.
Когда тело его обмывали, то на коленях, на груди и на лбу виднелись отпечатки монет. Ему оттягивали веки, силясь закрыть его испуганно вытаращенные глаза, но они так и не закрылись.
Ляна похоронила его с большой пышностью. Десять священников, архиерей, дорогой балдахин, кутья, хоругви из церкви святой Троицы, цветы, свечи, траурный креп.
Люди, глядевшие на эту процессию, говорили:
— Вот красота-то! Ему повезло!
Рядом с гробом шла Ляна, за ней несколько стариков во главе с церковным старостой. Один из стариков спросил у него:
— Сколько денег оставил Хаджи?
— Целый миллион, — отвечал староста.
— А сколько это — миллион?
— Миллион? Это десять раз по сто тысяч.
— Бедный Хаджи! Если бы он только видел, как Ляна расходует деньги на его похороны…
— Умер бы! — заметил другой старик.
И катафалк, с покачивающимися золотыми кистями на балдахине, въехал на церковный погост. Издали доносились звуки многоголосого хора: «Вечная память, вечная память!..»
Перевод М. П. Богословской.
ГОСПОДИН ВУЧА
Слушал я россказни про турок, про москалей и про немецких солдат с косичками, и весь день они как живые стояли перед моими глазами с широкими саблями, с длинными пиками, верхом на лошадях, перелетающих через изгороди предместий с такой легкостью, словно они перескакивали через следы быков на дороге; я ясно представлял себе, как они берут в полон толпы детей и женщин, оставляя после себя скорбь и густые облака пыли.
Но как бы ни радовал и ни пугал меня этот мир сказок и легенд, я забывал и о турках, и о немецких солдатах с косичками, и о «журавлином царстве», как только вспоминал, что после праздника святой Марии я перейду в «господскую» школу, которая находилась в другом районе города.
Дрожа от страха, мысленно приближался я к этой знаменитой школе, словно к медвежьему чучелу, готовый удрать при малейшей опасности. Она пугала меня и вместе с тем привлекала, хотя я и не представлял себе, какова она и где находится.
Две вещи я знал: что эта школа — «господская», не такая, как в нашем церковном дворе, и что тамошний учитель — это «преподаватель», который требует, чтоб его называли «господин учитель», а не так, как мы обращались к нашему: «дядя Никуцэ».
После Петрова дня я ежедневно брал сумку, вешал ее на шею и, сказав, что ухожу в господскую школу, расхаживал по тропинкам нашего сада. Иногда я захватывал с собою и пса Гривея, привязав его к поясу обрывком веревки, которую тайком брал у мамы. От жары собака разевала пасть, вертела головой и щелкала зубами, стараясь поймать одолевавших ее мух.
Я рассказывал псу про господскую школу:
— Ну-ка, Гривей, пошевеливайся, не ленись! Господская школа — это тебе не шутка… Преподаватель там важный и ученый, не то что дядя Никуцэ, который запинается, когда псалтырь читает… Слышишь, Гривей, это уж такой учитель, что даже ты, если бы захотел, научился грамоте… Оставь же в покое мух, не дури!.. Ему надо говорить «господин учитель», а не то он откусит тебе хвост… Да смотри не вздумай высовывать свой аршинный язык, песик, а то он откусит тебе и уши твои, славные ушки, слышишь…
То же самое я говорил и кошке. Я как сейчас ощущаю ее, съежившуюся у меня за пазухой, теплую и мягкую. Она мурлыкала, высовывая свою мордочку с ленивыми, желтыми глазами из-за ворота моей рубахи.
— Ну-ка, Мартиника, айда в господскую школу! Там учителя добрые… не бойся… Если ты научишься сложению, они дадут тебе мышку… вычитанию — получишь две, а уж если дробям выучишься, так сделают тебя королевой мышей… А если станешь лениться, помни, дорогая Мартиника, что возьмет тебя учитель за хвост, покрутит три раза и так треснет о землю, что из тебя и дух вон!..
Я хотел припугнуть кошку. А она — «мур-мур» — лениво и равнодушно жмурилась, я же чувствовал, как у меня по спине пробегали холодные мурашки, потому что учитель представлялся мне таким великаном, который сильнее и крепче даже моего отца… Боже, а что, если он не кошку схватит за хвост, а меня — за ногу?..