— Усаживайтесь как следует, — сказал я. — Итак, еще летом вы мне заявили…
— Так то летом было, — сказала Жофи. — Теперь вон осень стоит.
— Вы так быстро сменяете свои принципы, моя старушка? — осведомился я. — По сезонам?
— Когда есть в этом надобность, молодой барин, — сказала Жофи. — Зачем звали-то?
— Осень, говорите, — продолжал я, подходя к окну и глядя на ярко расцвеченные зонты пашаретских деревьев, которыми они загораживались от близящегося зимнего ненастья. — Значит, осень, но еще не зима. Тогда зачем это вы так раскалили котел, словно на улице уже снег похрустывает под ногами?
Жофи молча на меня смотрела.
— Чем же опять девочка вам не угодила? — спросила она немного спустя. — Ведь знаете, зябнет она.
— А что вы сказали недавно, еще летом? — спросил я. — Невестка-де чужая кровь, она и сына от отца отваживает.
Жофи засмеялась:
— Чего только человек не наскажет, молодой барин.
— Когда умерла моя бедная жена, — продолжал я, по-прежнему стоя у окна и наблюдая, как гнутся под октябрьским ветром деревья вдоль Пашарети, — вы заявили, что останетесь у меня только в том случае, если я не приведу новую женщину в дом.
Жофи опять засмеялась:
— Так эту не вы привели. Ну чего вы по окну-то барабаните, чего так нервничаете?
— Если бы я считал достойными ответа каверзные вопросы такого рода, — сказал я, — то ответил бы: я нервничаю, ибо меня предали. Я полагал, бестолковая вы женщина, что вы, пусть не по чему другому, просто по привычке, будете во всем за меня то недолгое уж время, которое я намерен еще провести на этой земле. Но и у вас, видно, хотя вон вы какая старая перечница, все еще молодые на уме.
Вот ведь какова была моя неслыханная, до старости сбереженная невинность: я был оскорблен, как младенец, у которого отняли материнский сосок изо рта. Я читал о некоем Кемоне, древнем старце, которого кормила грудью дочь его; уж не того ли и мне было нужно? Никогда я не убаюкивал себя мыслями, будто меня любили — те, кто любил, — ради меня самого, но положенного вознаграждения, в том числе и от издательств, добивался всегда, чтобы не слишком уж односторонними выходили мои расчеты с миром.
— Так я пойду, молодой барин? — спросила Жофи. — Или я еще что-нибудь говорила такое, чем вы хотите глаза мне колоть?
— Вот гляжу я на вас, Жофи, — продолжал я, — и вижу: очень вы похожи на Фридриха Великого. Про него рассказывают, будто встал он однажды на поле битвы, преградил путь солдатам своим, от врага бегущим, да как крикнет им: или вы вечно, псы, жить хотите?!
— Никакого такого Фридриха я не знаю, — сказала Жофи. — Вот на Невской дороге, верно, проживал один жестянщик по фамилии Великий, дак того Белой звали… и потом, он невесть когда уж в Вену эмигрировал. А из слов ваших, молодой барин, я так понимаю, что господин этот Фридрих сам-то своей поганой жизнью, прошу прощения, куда как дорожил! Видать, непременно хотел пережить солдат своих.
Вот это, верно, и есть демократия, подумал я, когда для старой прислуги жизнь ее важна так же, как и жизнь императора?
— Конечно, хотел, — сказал я. — Вот как я, например, хочу вас пережить, верно, моя старушка?
Жофи посмотрела на меня и опять засмеялась.
— Быть посему, — сказала она.
— А с чего это у вас такое распрекрасное настроение, старая ведьма? — спросил я.
— Жил в нашей деревне, — сказала мне Жофи, — хозяин один, из швабов, так вот, на кухне у него, над плитой, висел красиво расшитый платок с поговоркой швабскою, мне как-то растолковали ее. А значила она вот что, молодой барин: откуда пришел, не ведаю, куда иду, не знаю, а все ж таки весел я… И будет уж вам по окну тому барабанить, ведь разобьется.
В дверях она еще раз обернулась:
— Так чем не угодила вам девочка?
— Как же, девочка! — передразнил я. — Если моя безукоризненная память по-прежнему мне не изменяет, она полгода как замужем. Ступайте по своим делам, Жофи.
— Иду, молодой барин, — сказала старуха, даже не шелохнувшись; ей явно хотелось поговорить. — Она совсем еще девчушка, молодой барин, надо бы с ней помягче. Уж не говоря об том, как она вас-то любит, молодой барин.
— Меня? — спросил я, удивленный.
— Ну да! — сказала Жофи. — Уж так почитает, что даже виду подать не смеет. Вот намедни тоже вдруг спрашивает: «А правда ведь, мама Жофи, мой бо-пэр — самый великий писатель в Венгрии?»
— Болтовня, — сказал я раздраженно. — А вас она, значит, мамой Жофи называет?
Жофи все стояла в дверях.
— Говорю же, она девчушка еще. Такие маленькие да слабенькие птенчики в ласке нуждаются, молодой барин.