Чтоб скорее шло время до вечера, он исправил на кухне протекающий кран, вырезав прокладку из подошвы изношенного башмака; починил в двери выломанный замок, забил два-три гвоздя в расшатавшийся стул. Он как раз закончил со стулом, когда дверь распахнулась. Первой в кухню вошла жена, следом — ее сожитель. По выражению лиц видно было, что они все уже знают.
— Вы пока там, за дверью, постойте, — сказал он мужчине, — мне с женой надо с глазу на глаз переговорить.
Ухватив того за лацканы пиджака, солдат вытолкнул его на галерею и, забрав у жены ключ, закрыл дверь.
— Не бойтесь, Маришку я не трону! — крикнул он сопернику; голос его был совершенно спокоен, он даже сам этому удивился. — Будьте там, пока я не позову!
Жена постарела: смерть сына оставила неизгладимый след на ее лице. Даже шаги стали словно бы более грузными, а во взгляде застыл лихорадочный отблеск — это сразу бросилось солдату в глаза, когда он повернулся и наконец посмотрел на нее; только стройной осталась она такой же, как в девках.
— Садись! — сказал он, вдруг потерявшись.
В комнате было так тихо, что с проспекта Ваци доносились звуки трамваев.
— Садись! Ты с работы?
— Да, — ответила женщина.
Он кивнул.
— Ты не бойся, я тебя не обижу, — тихо, словно бы и не ей, говорил он, — я поговорить только, а потом отпущу… Сын где?
— Умер, — сказала она.
— Когда?
— В сорок четвертом, во время осады.
— Я знаю, что осада в сорок четвертом была, — сказал солдат, — в лагере нам объявляли… Ты потому и сошлась с этим… усатым, что сын умер?
Она не ответила.
— А мать? — спросил солдат через некоторое время.
— И мать, — сказала жена. — Из моих тоже только сестра жива, в Цегледе; брата убили на Украине.
Оба молчали.
— Понятно, — сказал солдат. — А все же фотографию не стоило бы снимать со стены… Этот, что ли, потребовал?
Женщина молча кивнула.
— Ревновал он тебя? — спросил солдат; голос его зазвучал тверже. — Что он за человек?
— Хороший человек, — ответила женщина. — Ничего не могу про него плохого сказать.
Солдат кивнул. «Не очень она изменилась, — думал он, — говорит вот, пожалуй, помедленней. А зубы все такие же белые!»
— Где работаешь-то? — спросил он. — На текстильной? На какой? На Кишпештской? Там, что ли, познакомилась с ним?
— Нет, — сказала она. — Он в налоговое управлении служит, в пятом районе. Дом его разбомбили, жена умерла, я и сдала ему комнату, а сама жила на кухне.
— И давно вы сошлись?
Жена задумалась.
— Два года уже. Когда я писать тебе перестала.
Тут тоже все было в порядке; вот если б она и потом продолжала писать, это был бы обман. Речь жены была ясной, бесхитростной, словно летний луг в полдень: не собьешься с пути, не заблудишься. Солдат молча смотрел ей в лицо; он уже не замечал тонкой сетки морщинок под глазами.
— Не смогла, значит, в одиночку? — сказал он. — Да-а, жизнь была у тебя нелегкая.
Женщина передернула плечами.
— Не труднее, чем у тебя, — ответила она медленно и покраснела, — только не выдержала я… За одним я только следила, — добавила она тихо, краснея еще сильнее, — чтоб ребенка от него не родить.
Солдат отвернулся, ушел к окну и лишь там вытер глаза.
— Познанский завод-то стоит? — спросил он.
— Да.
— И работает?
— Работает.
— Тогда я туда вернусь, — сказал солдат. — Четырнадцать лет я у них проработал.
Говорить больше было вроде и не о чем. Лишь одно оставалось еще недосказанным; вот доскажется, тогда можно и разговаривать дальше.
— Ты вернешься ко мне? — спросил солдат, и широкая спина его в серой фланелевой рубахе смотрела на женщину, словно лицо.
— Да, — ответила она просто.
И опять наступила тишина: двойная тишина похорон и рождения. Солдат повернулся, взял коричневый чемодан и вынес его из квартиры.
— Больше не ходите сюда, — сказал он мужчине на галерее, — ни к чему! Если что осталось тут ваше, завтра я занесу прямо в контору. Маришка больше в вас не нуждается.
Он закрыл дверь и вернулся в комнату. Женщина, склонившись над рюкзаком, выкладывала из него вещи. Солдат с минуту молча смотрел на нее, потом сел рядом, на старый свой стул.
— Что здесь творится-то? — спросил он.
1947
Перевод Ю. Гусева.
Лапша с маком
