— Не надрывайся! — сказал коротышка, который незаметно подкрался к нему и, взяв за шиворот, оттащил назад. — Не надрывайся!
Длинный от неожиданности замолчал.
— Господин капитан обязательно башмак твой разыщет, — послышался чей-то насмешливый голос. — Не волнуйся, сейчас кого-нибудь вниз пошлет!
— Пусть попробует только, — бурчал Песталоцци, — я ему по башке врежу тем башмаком!
На другом скате крыши рабочие тоже перестали снимать гонт и вскарабкались к дымоходу. Только Нэгели с двумя товарищами продолжали свое дело; сорванные пластины они складывали на забитое досками чердачное окно, так что теперь попасть через него на крышу было невозможно, разве что взорвать его динамитом.
— Господин капитан, — заговорил Фернан, до этой минуты не сказавший ни слова, — мы не уйдем отсюда, пока муниципалитет не даст указание снести эти шесть домов. У нас припасов с собой на три дня; коли ночью все не замерзнем, то раскатаем вам этот дом по бревнышку!
Теперь, когда небо очистилось полностью и солнце начало прогревать морозный воздух, работа пошла совсем споро. Озябшие руки отошли, стали послушными; пальцы плотно, ловко охватывали рукоять инструмента; отшлифованное долгими годами дерево словно само преданно льнуло к ладони. Ноги спокойно, свободно ощущали себя в рабочей обуви, куда возвратилось привычное тепло; башмаки, сапоги, напитавшись силой облегаемых ими мышц, и сами ступали уверенней по крутому наклону крыши. Возле губ людей, работающих легко и весело, колебалось, тая и снова густея, облачко пара, словно каждый держал в зубах созревший одуванчик.
Ветер стих. Вокруг простиралось море серых крыш, с которых солнце уже слизало серебристый иней, и над этим морем тянулись затейливо переплетенные дымные гривы; казалось, между валами крыш плыли невидимые пароходы, груженные доверху солнечным светом и жемчужными переливами, плыли к далеким гаваням, весело попыхивая дымком. А дальше и выше, воздвигнутые из сказочного, нереального материала, отчужденно, бесстрастно высились под лазурно искрящимся небом белоснежные горы; чистые контуры их шли вдоль всего горизонта складками пышного занавеса из тяжелых старинных кружев. Солнце всходило все выше — и все больше вершин вырисовывалось в редеющей дымке, все дальше отступал горизонт; а ближайшие горы — словно каждую разворачивала из нежнейших покровов юная, ласковая девичья рука — принимались вдохновенно и буйно искриться, с гордым видом показывая миру все детали узора на своих белоснежных уборах.
К одиннадцати часам солнце грело так, что рабочие сняли куртки и трудились в рубашках. Полицейские к этому времени огородили подходы к дому веревками, чтобы случайно свалившиеся гонтовые пластины, доски или кирпичи не угодили в прохожих: в дом пускали только жильцов или тех, у кого явно было там какое-то дело. Двое полицейских дежурили у подъезда, третий — на пятом этаже, под заколоченным чердачным окном.
В полдень без предупреждения разошлись по домам ремонтники с улиц Лак и Виллет; еще через два часа забастовали рабочие, строившие котельную на консервном заводе. После обеда остановились все те немногие стройки, что велись еще в городе; рабочие собрались в профсоюзном центре.
В четыре часа на площади Серф появились две пожарные машины. Пробыли они там лишь несколько минут: почти половина отряда отказалась подчиняться команде, и машины, громко сигналя, укатили обратно.
Зимний вечер спускался на землю стремительно. Целый день внизу, возле дома, не расходились зеваки; а когда на улицах вспыхнули фонари и на темнеющем небосводе загорелись первые звезды, все население городка собралось на площади Серф. Возбужденные горожане с каким-то особенным удовольствием прогуливались по утоптанному сотнями ног, желтовато поблескивающему, похрустывающему под каблуком снегу, останавливались, задирали головы, глядя на неразличимую в темноте крышу. Людям, стоящим с запрокинутыми головами, чудилось, будто там, наверху, бесшумно передвигаются некие призраки, погружаясь, как в воду, в черноту бездонного неба, чтоб добраться до верхнего свода ночи, бросить вызов вселенской тьме. У подъезда какая-то женщина вдруг зашлась рыданиями и упала в снег. Это, как оказалось, была жена Рюттлингера: она принесла мужу теплую одежду и одеяла. Бедняга никак не хотела понять, что на крышу ей не попасть все равно: даже если ее пропустят, путь наверх забаррикадирован прочно.
— Да они же замерзнут! — кричала она вне себя.
— А! Человек, если надо, может долго холод выдерживать! — пробовал успокоить ее стоявший рядом мужчина.