Один из его учеников, молодой инженер-проектировщик, сказал негромко:
— Сталинградский тракторный — это наша первая ласточка, первая ласточка пятилетки… ее хотят задушить…
Проект не был задушен. Он был принят, вопреки людям, которые пытались давить своим авторитетом на сознание молодых инженеров.
К концу второго дня работы сессии, после долгих и страстных споров, наш проект «приняли в основном». В тот же вечер я собрал экспертов на банкет в «Европейской» и сказал:
— Проект принят. Теперь выпьем за него. Он этого достоин. Будем, товарищи, строить. За темпы!
Двадцать первого февраля мы провели проект на президиуме ВСНХ. Часть инженеров уехала на практику в Америку, а часть — со мной на площадку. Чертежи, развешанные на стенах зала в Гипромезе, лежали свернутыми у меня в купе вагона. Я вспоминал эти два дня на сессии Гипромеза, и продолжал спорить с профессором Д., и находил все новые и новые доводы в защиту проекта, который открывал нам путь в освоении американской техники. В нем еще было много несовершенств — он был первым, но одно неоспоримо: скорости мы взяли высокие. Принципы его звучали захватывающе четко:
«Вся производственная жизнь завода массового производства должна быть строжайшим образом регламентирована до деталей и мелочей и сложиться в бесперебойную работу гигантского часового механизма. Материалы должны быть однородные, регламентированных марок и стандартного качества. Надо стремиться по возможности к достижению непрерывного процесса в производстве, протекающего с ритмом или темпом, зависящим от количества производственных деталей. Процессы производства должны быть уплотнены до возможного предела. Работа должна идти на наивысших скоростях».
В Сталинград я приехал в полдень.
Ранней весной 1929 года строительство предстало предо мной в таком виде. Госпромстрой зимой возводил ремонтно-механический цех, но, не доведя его до крыши, остановил работы. Управление строительством и проектная часть находились далеко от площадки, в разных концах города.
В зиму 1928/29 года начали складываться кадры строителей и командный состав. В эту же зиму работали курсы строительных десятников. Это был период будничных дел, собирания и накапливания сил, и стоило лишь взглянуть на начатые в разных концах площадки работы, чтобы один вид этой безотрадной картины заставлял действовать.
С таким трудом утвержденный проект мог остаться мертвой, ничего не говорящей бумагой, потому что он натыкался на косность нашей строительной практики. У нас ведь никогда не строили зимой! Те, которые издевались над проектом и с большой неохотой «приняли его в основном», имели полное право торжествовать: на строительной площадке оказались инженеры и техники из той же породы, которые привыкли строить по проторенным дорожкам. И здесь, на строительстве, как и там, в проектном институте, решался главный вопрос — вопрос о темпах.
На велосипеде я приезжал ежедневно из города на площадку и видел, как медленно, вялыми темпами подвигается стройка, которая уже тогда была в центре внимания всей страны. Это ведь строился первый завод пятилетки, и строился он так медленно, что я приходил в ярость. Все не ладилось: не было хорошей дороги к городу, люди жили в палатках, слонялись без дела, а наверху, в управлении строительством, жили спокойной, безмятежной жизнью.
Расположение сил там, в управлении, рисовалось таким образом.
Инженер Пономарев отличался удивительным свойством: когда к нему кто-нибудь приходил с деловым предложением, он ухитрялся задать столько вопросов, так затемнить предложение, что пришедший уже сам сомневался в своей затее и торопился отказаться от нее.
— Вы хорошенько продумайте, — вслед говорил Пономарев.
В одном лагере закоснелых инженеров старой формации были Пономарев, Шахт, Сиренько, Нехаенко и старший инспектор по кличке Толстый. Они держались с достоинством — это была крепко сколоченная группа, которая презирала всех, кто не с ними.