Я работал локоть к локтю с бывшим русским рабочим Джимом. Мы говорили вполголоса и в обед вместе уходили в столовую. Я забрасывал его вопросами о методах обработки коленчатого вала, я интересовался всем, что относилось к методам работы. Босс проходил мимо нас, он был приятелем Джима, и мы однажды познакомились с ним. Осторожнее, чем с Джимом, я стал постепенно окружать босса теми вопросами, которые больше всего интересовали меня. Это были все те же вопросы о технологическом процессе, и босс однажды спросил меня:
— Тебя больше ничего не интересует, почему ты говоришь только об этом?
Я не скрывал от него — меня только это интересовало тогда. Я провожал босса домой и терпеливо слушал все его рассказы о вновь приобретенной земле для садика, о мягком диване, купленном в рассрочку, а когда он выдыхался, я набрасывался на него со своими вопросами, которые касались метода сборки машин.
И так постепенно я накапливал необходимые сведения. Все виденное, новое, интересное, иногда только промелькнувшее перед глазами, я торопливо набрасывал в записную книжку, не доверяя памяти. Измерительные приборы поразили меня своей точностью. Они были настолько точны, что не допускали ошибок, направляли руку человека. Я вывез из своей страны привычку доверять руке, глазу, но они были несовершенными инструментами, кустарными по сравнению с тончайшими измерительными приборами, которые находили незаметные на первый взгляд изъяны.
Осенью я приехал в Детройт. В смущении я остановился на пороге сборки у Форда. Все двигалось передо мной: под землей двигалось, на полу двигалось, сверху двигалось. Цех казался в движении, и лишь позднее я привык к точности и целесообразности этого движения. Я начал с того, с чего начинал на всех заводах Америки: я занял рабочее место на линии моторов и прошел все операции. На четвертый день работы я снимал блок с конвейера и устанавливал его на восьмишпиндельный станок для последней операции. Я должен был снимать блок и подавать его на станок, за которым работал поляк. Мы работали молча, изредка он только коротко говорил: «Давай!» Но я не всегда успевал вовремя подавать. Он искоса поглядывал на меня и движением плеча требовал: «Давай, давай скорее!» На два вершка нужно было приподнять тяжелый блок и поставить на станок. Я так торопился, что у меня задрожали руки и блок показался мне очень тяжелым. Блоки подходили один за другим ко мне, они сбились в кучу, я побледнел и обратился к поляку по-русски, чтобы он помог мне. «Я зашился», — сказал я ему. Но он лишь выругался, отказавшись отвечать по-русски. Я сунул блок на блок. Подошел босс и молча показал мне прием работы: надо было ударить блок правой рукой и левой легко, без нажима, повернуть. Я попробовал это сделать, и действительно блок легко поворачивался и уходил на станок. Согнув голову, плечом я стер пот со лба, продолжая работать.
Я приходил домой и тотчас сваливался спать. Я уставал от однообразного положения на конвейере, который без устали подгонял нас работать. Облокотиться, переменить позу на линии моторов нельзя — так здесь тесно. Одно и то же положение я занимал в течение рабочего дня и первое время так уставал, что не замечал и не запоминал технологического процесса. Я думал об одном — о том, как бы быстрее снять подходивший блок, сдать его на станок и, повернувшись влево, снова принять новый, идущий блок.
Линия моторов у Кейса разбита на 42 рабочих места. Я изучил все операции, начал с первой и дошел до последней — там, где сходит мотор, отправляемый на испытательную станцию. В записной книжке я отметил: «Быстрота работы объясняется упрощенностью операций. Каждый рабочий точно знает свое дело».
А работали мы так: двое рабочих снимают мотор со стенда, отворачивают картер, промывают в керосиновой ванне, смывая грязь, затем осматривают, ставят на место и подают на большой конвейер. Как тяжело мне было первое время отвертывать картеры 21 мотора, осматривать их и снова привертывать! Все семь часов были заняты в обрез. Я делал так много нелепых и лишних движений, что рабочие посмеивались надо мной и говорили: «Русский медведь ты…»