Правда, в какой-то миг им показалось, что в глубине черных, как уголь, ястребиных глаз старика, хотя они выражали удовлетворение, промелькнули искорки глубокого отчаяния…
В четверг и в пятницу студенты с филологом во главе вновь попытались восполнить упущенное и нарисовать умирающему старику картину прекрасного будущего, представив его сегодняшней действительностью; но чем добросовестнее выполняли они свою работу, тем глубже и неожиданнее для них разверзалась перед стариком бездна отчаяния — это выбило у них почву из-под ног, они растерялись. Думая о том страшном потрясении, которое должен был испытывать старик, биолог и студентка, не отставая от филолога, старались любым способом вывести его из этого состояния. Им тоже захотелось извлечь из своего сознания родившиеся в нем туманные утопии и поведать о них старику, как о своей реальной жизни. Но пока они отвечали на заданные стариком вопросы, их слова теряли свою выразительность — в общем, результат получался прямо противоположный тому, на который они рассчитывали. После ежедневных получасовых бесед, независимо от того, что испытывал не поднимавшийся с кровати старик, студенты чувствовали себя бесконечно усталыми, мрачно-обессилевшими и долго не могли избавиться от противной взвинченности.
Наконец их последний разговор, в пятницу. В ответ на вопрос старика, какие идейные позиции занимает современная молодежь, биолог сказал:
— Она, пожалуй, осталась такой же, как и десять лет назад, — есть левые, есть и консерваторы. Только сейчас не происходит кровавых столкновений. Одним словом, мы, преодолев идейные разногласия, восстановили искреннюю дружбу.
Биолог заторопился с ответом, потому что на филолога, который с каждым днем становился все молчаливее, рассчитывать не приходилось, а сам он, наоборот, отбросил свой первоначальный скептицизм и изо всех сил старался помочь доживающему последние дни старику обрести душевный покой.
— Но ведь все страны мира замкнулись в бетонном лабиринте равновесия страха. И вся японская молодежь, даже левая, вынуждена вечно жить под властью консерваторов, не правда ли? Может быть, искренняя дружба тут ни при чем, просто молодежь утратила волю к борьбе, даже в тех случаях, когда возникают разногласия? Другими словами, может быть, она просто деградировала?
— Пожалуй, внешне она действительно выглядит деградировавшей и склонной к компромиссам, но это лишь видимость, — поспешно заверил его биолог.
— Ах, вот оно что? Но ведь вы же сами подтвердили, что войны между отдельными людьми еще существуют. Подспудная ненависть рано или поздно вспыхнет, и не исключено, что тогда между студентами и молодыми полицейскими произойдут кровавые стычки. У вас нет такого предчувствия?
— Конечно, нет. Будущее представляется нам гораздо более обнадеживающим, — сказал биолог, стараясь говорить как можно громче, чтобы пустить пыль в глаза. Но сказал он это так неуверенно, что ответ прозвучал даже жалобно.
— Ладно, завтра вы придете ко мне в последний раз, и мы поговорим о том, какие надежды возлагаете вы на двадцать первый век. Я скоро умру, а поскольку вы доживете до двадцать первого века, то, наверно, задумывались о том, каким будет его облик. Расскажете мне, каким видится вам, так сказать, самое радужное будущее. С удовольствием послушаю вас, правда-правда, с огромным удовольствием, — сказал старик и закрыл глаза.
Когда студенты вышли из флигеля, филолог попросил товарищей немного подождать его и направился к главному дому, тихо переговариваясь с сиделкой. Биолог и девушка остались ждать в молчаливом унынии, чувствуя, что получили самое трудное домашнее задание с тех пор, как пошли в школу. У прибежавшего наконец филолога пунцово горели щеки и блудливо бегали глаза. Как только они вышли за ворота, он неожиданно выпалил:
— Не приду я сюда завтра! Мне уже заплатили за пять дней.
Биолог и студентка посмотрели на него зло и растерянно.
— Но это же подло! Вранье, выдаваемое за действительность, — твое изобретение! А сейчас ты, как трус, хочешь сбежать, взвалив на нас самую неприятную завтрашнюю работу! — кричал побледневший биолог, подступая к нему и дрожа от возмущения.
Филолог тоже дрожал. Но только от стыда, который он не мог не испытывать. Биолог с трудом сдерживался, чтобы не ударить его.
— Я очень боюсь. Я боюсь, что если хоть еще немного поговорю с этим стариком, то окончательно погружу его в мир безрадостных мыслей. Кроме того, я сам по натуре пессимист, и поэтому увидеть будущее в более мрачном виде, чем оно сейчас представляется мне, просто невозможно. И все из-за этих проклятых разговоров со стариком! Я и помыслить не мог, что все так обернется! — причитал филолог, испуганно и заискивающе глядя на товарищей.
— А может быть, признаться, что все, о чем мы рассказывали до сегодняшнего дня, вранье, и рассказать без всяких прикрас, что сейчас происходит на самом деле? — предложила студентка.
— Не годится. Если мы это сделаем, тогда уж точно старик умрет от удара. Разве он похож на человека, способного выслушать наши небылицы и понять, что в их основе лежит все тот же ад? Неужели ты думаешь, он не умрет от разрыва сердца, когда услышит, что мать, убившая ребенка-урода, оправдана судом, что раковые больницы переполнены, что в Лаосе идет грязная война? — испуганно сказал филолог.
— А если мы не откажемся от того, что рассказывали ему, то старик вообразит, будто по Гиндзе беспрерывным потоком движутся уроды и все люди на земле ненавидят друг друга и воюют между собой — такой представится ему сегодняшняя действительность, и тогда он уж точно умрет в глубоком отчаянии, — возразила студентка.
Тучи пыли, поднятые вверх с перекопанной улицы порывом знойного ветра, безжалостно окутали студентов. Молодой рабочий, с дурацкой лучезарной улыбкой возвышавшийся на водительском сиденье прогромыхавшего мимо бульдозера, удивленно посмотрел на их печальные, озабоченные лица.
— Но все-таки что же нам делать с этим умирающим стариком? — простонал филолог. По его худым, покрытым пылью щекам бежали слезы, оставляя грязные дорожки. — Не ругайте меня за то, что я не хочу приходить завтра. Я просто боюсь. Если хотите — можете взять мою долю и вкусно поесть!
— Нет, ни за что! — истерично закричала студентка, отталкивая его руку.
Биолог, несмотря на умоляющий взгляд филолога, тоже отказался, покачав головой, и грустно сказал, ни к кому не обращаясь:
— Противный старикашка. Человеку стукнуло девяносто, и вдруг он снова начинает интересоваться происходящим в мире! Помирал бы себе спокойно в своей темной тихой комнате! Мог ведь умереть самым счастливым на свете стариком! Что ни говори, противный старикашка!
В субботу на час позже обычного (она все еще ждала студентов) сиделка вошла в полутемную комнату, где лежал старик. Ее лицо утратило живость, с которой она обычно вводила студентов, вид у нее был грустный, утомленный.
— Студенты так и не пришли. Деньги придется послать им на адрес университета, — доложила она старику.
Старик, лежа на кровати, пожал худыми плечами. Он был явно недоволен.
— В чем дело, опять то же самое?! — сердито проворчал он.
— Вы слишком требовательны к студентам, забываете об их возрасте! — Сиделка сердито взглянула на старика.
Старик не ответил, он ловко, как обезьяна, соскочил с кровати и отдернул светло-зеленый полог. За ним открылась современная комната, выходящая на газон, залитый яркими лучами полуденного летнего солнца. В ней стояли телевизор, стереофонический комбайн, стол, заваленный ворохом свежих газет и еженедельников. Старик явно принадлежал к людям, старающимся буквально набить свой дом всем самым современным.
Он включил телевизор и с видом человека, не желающего попусту тратить даже те несколько секунд, пока появится изображение, принялся делать новейшую гимнастику для стариков. Быстро и энергично, точно обезьяна, он наклонял, выворачивал, изгибал свое маленькое мускулистое тело. Перейдя к упражнениям для шеи, он воскликнул, обращаясь к сиделке;
— Меня просто удручает бедность воображения нынешних студентов! Может быть, попробовать в следующий раз пригласить ребят помоложе? Каковы, интересно, представления современной молодежи, о которой теперь так много говорят?