Наступила пора унылого бездействия, как будто стрела на его древней терракотовой чаше — символ вечного движения вперед, к истине — замерла, не летела больше вперед. То были тяжелые дни, и, чтобы своим удрученным видом не привлекать внимания окружающих, он решил всю энергию переключить на начатый давным-давно научный труд о древних памятниках и античных мозаиках.
Работа продвигалась успешно, но душу она не согревала. Стоило ему оторваться от рукописи и книг, как его тотчас же обволакивал леденящий холод, все вокруг заполняла тоска. Органически не переносивший алкоголя, он стал все чаще тянуться к коньяку. Но хуже всего было то, что он стал часами просиживать у погасшего камина; с окаменевшим лицом, сжав губы, уставившись в холодный пепел, он подчас проводил так время до полуночи.
Кто знает, к чему бы привела его эта депрессия, не возникни вдруг дело кинорежиссера Асена Кантарджиева. Оно оказалось столь серьезным, что Аввакум был в силу необходимости снова, хотя и временно, включен в оперативную работу.
Однако этому делу пришел конец, и полные напряженной деятельности дни снова сменились неделями бездействия, скуки, мрачных воспоминаний и скептических обобщений. А он был предрасположен к подобного рода обобщениям. Его путь пролегал не через райские кущи, а извивался в темном преступном мире, где шантаж, убийство и нравственные уродства ходят в обнимку, как влюбленные. Тот, кому не раз собственными глазами приходилось видеть, как хороший поначалу человек превращается при известных обстоятельствах в животное, уже не сможет оставить незыблемой безграничную веру в добро.
В придачу ко всему совершенно опереточный роман с Виолетой — внучатой племянницей Свинтилы Савова. Ее увлечение напоминало ему оперетту Кальмана или Штрауса — музыка чарует, нашептывает о весенних ночах, о молодости, — и это было прекрасно. Однако и роскошные мундиры с эполетами, и кринолины, и до глупости наивные любовные речитативы — весь этот блестящий мир дешевых эффектов давно ушел в прошлое и стал бесконечно чужд современному зрителю. Неподдельная красота и обаяние молодой девушки — ее чистый взгляд, хрупкие плечи, упругая грудь, — разве она не напоминала чарующую музыку из доброй старой оперетты? Слушать такую музыку, радоваться ей — чудесно, но выступать в роли жениха в мундире с эполетами было бы по меньшей мере смешно. С момчиловской Балабаницей или с официанткой из софийского ресторанчика было куда проще — минутная радость за такую же радость, и ничего больше.
Быть может, и Виолета на большее не рассчитывала, когда судьба столкнула их, — она ведь очень тонкая, чувствительная натура, и ей было не так уж трудно понять, что ее ждет. Но мог ли он — человек зрелый, намного старше ее, уже познавший жизнь, — мог ли он ответить на ее легкомыслие таким же безответственным легкомыслием?
Потом все, как и предвидел Аввакум, обошлось. Вскоре она увлеклась каким-то молодым инженером по водоснабжению — он оказался значительно моложе Аввакума, — бросила Академию художеств, вышла замуж и уехала с ним на строительство Родопского каскада.
Когда она пришла к Аввакуму, чтоб проститься, в глазах у нее светилась радость. Она была счастлива.
Пожелав ей всего самого хорошего, Аввакум долго сидел у камина с застывшим лицом.
Итак, после отъезда Виолеты в доме на улице Настурции, казалось, остались не живые существа, а призраки из подземного царства Гадеса. Доктор Свинтила Савов почти не выходил из своего кабинета — торопился закончить мемуары, которые далее кануна первой мировой войны пока не продвинулись. Впрочем, политические события мало его занимали, в основном внимание его привлекали быт и нравы той эпохи, и, конечно, в центре всего были придворные балы, любовные интриги в офицерской среде и роскошные дамские туалеты. В таком жизнерадостном восприятии мира, как в зеркале, отражался вечно молодой лик жизни. Однако сам доктор в последнее время стал заметно сдавать, особенно после отъезда Виолеты. Лицо его все больше приобретало землистый оттенок, а когда он изредка выходил во двор подышать свежим воздухом и погреться на позднем осеннем солнышке, было до боли жалко смотреть, с каким трудом он передвигал по вымощенной камнем дорожке ноги, обутые в мягкие войлочные шлепанцы. Шлепанцы казались настолько тяжелыми, как будто к ним были привязаны мельничные жернова.