— Сдаетесь? Это делает вам честь! — Профессор улыбнулся слабой, вымученной улыбкой. Он потянул к себе ящик стола и вынул оттуда крохотный флакон из-под дорогих духов с выцветшим розовым бантиком на горлышке. — Смотрите, — сказал профессор. — Вот он, второй предмет. Флакон из-под духов. Я нашел его там среди всякого хлама и принес вместе с портретом. Это глупость, конечно. Но тогда шел дождь, и я впервые заметил, что на улице нет ни души. Я редко гляжу на улицу. Мне не привыкать вслушиваться в тишину, но в тот момент тишина вдруг загремела — да, загремела в моих ушах, страшно громко, невыносимо, гораздо громче, чем самые дикие завывания джаза, которыми жена изводила меня в ту пору, когда была еще здесь… Так вот, притащил я портрет, повесил его и, отступив на несколько шагов, улыбнулся ему. А флакон был почти полон духов. Открыв его, я налил несколько капель себе на ладонь, растер и понюхал. И вы знаете, боль в сердце прекратилась. Можно было подумать, что с одиночеством покончено. Такой боли, как прежде, я больше не ощущал, но, должен признаться, какая-то тяжесть в груди все же осталась. Словно в душе поселилась тишина этого дома с его немыми комнатами, безлюдье грязной улицы, отвратительный холод осени… Это ощущение до сих пор теснит мне грудь.
Старик положил флакон на место и задвинул ящик стола.
— В нем еще осталось несколько капель, — сказал он. — Иногда я открываю пробку, и, знаете, делается как-то веселей вокруг. Что это за духи, не знаю. Я никогда ничего не смыслил в духах. Однако вы не делайте ошибочных выводов. По жене я не тоскую. Боже сохрани! Кстати, ее давно уже нет в живых. Я даже на похоронах не был. Более легкомысленной и глупой женщины представить себе нельзя. Я уже говорил, что своим сумасбродством она выбила меня из колеи, но с ее уходом мне, кажется, стало еще хуже. Разумеется, я никогда не жалел о том, что мы с ней расстались. Я читал лекции, писал книги и, слава богу, продолжаю еще работать. Только на один вопрос мне пока что не удается ответить: какое из двух зол больше — шум легкомысленной суеты или мертвечина мудрой тишины? А как вы считаете?
Аввакум пожал плечами. Профессор, видимо, очень долго молчал, накопившееся в его душе желание поговорить сделало его словоохотливым, и он был рад своему терпеливому собеседнику. Одиночество как бы роднило их, в этом отношении у них было много общего, только Аввакум никогда ни перед кем не сетовал на свое одиночество, никогда никому не признавался, как он несчастлив.
— У меня просто еще нет на сей счет определенной точки зрения, — ответил Аввакум. Но, увидев разочарованное лицо профессора, почувствовал к нему жалость, подобную той, какую испытывают люди, говоря неправду безнадежно больному человеку. И он добавил: — Все это, мне кажется, слишком субъективно. Для одного шум — бедствие, а другой не выносит тишины. Все зависит от характера человека, от характера его занятий, от того, где он работает. Шум и тишина — понятия относительные.
Профессор задумался.
— Ваш ответ не отличается оригинальностью, — заметил он. — И хотя вы не лишены наблюдательности, сейчас рассуждаете, как великовозрастный гимназист. А вы, собственно, по какому делу ко мне пожаловали?
— Хотел получить консультацию, — улыбнулся Аввакум.
Он положил перед профессором листок бумаги с задачей, сказал, что часто для души занимается математикой и что эта задача его очень увлекла, но он никак не может установить, где допустил ошибку при ее решении. А так как он живет на этой же улице, то позволил себе зайти по-соседски к профессору, как к крупному специалисту, в надежде, что тот ему поможет.
— А кто вам сказал, что я такой специалист? — спросил профессор.
— Латунная табличка на двери вашего дома, — ответил Аввакум.
— Иными словами, вы имеете обыкновение разглядывать чужие двери?
— Но ведь табличка для того и существует, чтобы на нее глядели! — смеясь, заметил Аввакум. — К тому же ваша дверь с табличкой единственная на этой улице и невольно привлекает внимание.
— Возможно, — рассеянно согласился профессор. Он оторвал глаза от листка и ткнул в него пальцем: — Здесь линейное преобразование пространства сделано правильно, но, раскрывая скобки, вы допустили детскую ошибку — забыли умножить второй член уравнения на вектор… Вот, смотрите! — Профессор помолчал, а затем неожиданно заявил: — И вы еще станете утверждать, что шум лучше тишины? К черту шум! Факты не в нашу пользу. Когда вы ломали голову над этой задачей, в соседней комнате гости вашей жены пили ликер и танцевали твист или еще какой-нибудь дикарский танец. Так ведь?