Так я хочу сказать, что этого названия «Арома» он не должен был забывать. Все, что угодно, он мог забыть, но это название — ни в коем случае. Хотя бы из уважения к человеку.
Так она стояла, прижав пальчики к груди, и, казалось, не могла вздохнуть. Вот-вот потеряет, сознание, грохнется на ковер. Я бросился к ней, спросил, что с нею, придвинул Стул, чтобы она могла сесть. Я знал, что с нею, я все прекрасно понимал, но притворялся наивным. Пусть лучше она считает меня дурачком, чем сознает, что я понимаю, в какое унизительное положение поставил ее возлюбленный.
Но она не дотронулась до стула. Только сказала: «Убирайтесь!» — и быстро отняла руки от груди. Видимо, она овладела собой. Теперь она стояла, неестественно выпрямившись, одеревенев в какой-то странной позе. Мускулы тела напряглись, как струны.
Все это заняло несколько секунд, не больше. Потом она передернула плечами, губки ее искривились в горькой улыбке, веки прикрыли глаза, словно защищая их от слепящего света. Тряхнула головой и пошла в комнату, к тетке.
Я был потрясен. Мне хотелось сказать что-нибудь очень злое и крепкое человеку, стоявшему в дверях, но я не находил слов. Самые хлесткие казались слабыми и бледными.
А он улыбнулся обычной снисходительно-иронической улыбкой, пожал плечами — женские капризы, пройдет! — потом открыл дверь и любезно пропустил меня вперед.
Мы шли некоторое время молча.
— Доктор, — сказал он и нагнулся, чтобы заглянуть мне в лицо, — она всерьез обиделась?
— Ты ее оскорбил чудовищно, жестоко, — сказал я гневно.
Эмилиян закурил и помолчал.
— Я и сейчас не могу вспомнить это идиотское название, — сказал он со вздохом.
— «Арома», — сказал я.
— «Арома», — повторил он. — Наверное, происходит от «аромат».
— Слушай, — я схватил его за локоть и остановил, — ты любишь эту женщину?
Он посмотрел на меня удивленно, словно старался понять, серьезно я говорю или шучу.
— Ты ее любишь или просто играешь в любовь? — повторил я.
Недобрые огоньки блеснули в его глазах, но тотчас угасли.
— Доктор, — сказал он, — если тебе удастся диагностировать мои чувства, ты найдешь во мне самого благодарного, самого признательного пациента изо всех, какие прошли через твои руки.
Он подхватил меня под руку и потащил к одной из пустых скамеек Докторского сада — мы как раз остановились у входа туда со стороны улицы Обориште.
Мы сели, я закурил сигарету, а он продолжал:
— Потому что, если хочешь знать, в данном случае я и не люблю, и не играю в любовь. В бедненьком, ограниченном мирке твоих познаний о жизни все расписано по категориям — точным, ясным и непреложным. Для тебя существует или любовь, или игра. Тридцать шесть и шесть по Цельсию — признак здоровья. Одна десятая больше вызывает тревогу. А две десятых градуса над красной черточкой — это уже опасность. По-твоему, раз человек целует девушку, он должен быть или влюбленным, или подлецом. Ты меришь поведение людей своим докторским градусником. А я тебе скажу, что твой градусник врет. Потому что я не могу себя признать ни влюбленным, ни подлецом. Я целую не любя и при этом внутренне глубоко убежден, что я честный человек. И ты не можешь доказать обратное. Я похож, скажем, на человека, которого пригласили в гости. Хозяйка угощает гостя коньяком. Должен ли гость спрашивать хозяйку: «Гражданка, этот коньяк вы мне даете бесплатно или в долг?» Или, может быть, хозяйка должна сказать гостю: «Гражданин, я вас угощу коньяком только при одном условии: если вы наперед поклянетесь, что любите коньяк»? Вы прекрасно знаете, доктор, что таких вопросов обычно не задают. Хозяйка подносит рюмку коньяку, и гость выпивает. Только и всего. Она мне дала понять, что ей приятно, когда я ее целую, вот я и целую. Никаких предварительных условий мы не заключали. А ты меня спрашиваешь, люблю я или играю? — Он весело рассмеялся. — Типичный вопрос, между прочим, для врача по внутренним болезням!
Вот, голубчик, какую защитительную речь он выдал! А говорил-то как! С убеждением, с верой в свою концепцию и с помощью своей проклятой логики вышел чище горного хрусталя.
— А ты не подумал, — спросил я, — что девушка могла испытывать более серьезные чувства? Что ее поцелуи не рюмки коньяку, а выражение красивой, чистой любви?
Он пожал плечами.
— Хочешь верь, хочешь нет, твое дело — не подумал. Ничего не думал по этому вопросу. Мне даже в голову не приходило, что надо задуматься! Другое волновало меня в то время — речь идет о настоящих волнениях, пойми меня правильно, а не о сентиментальных глупостях. — Он вдруг насупил брови, и его красивые глаза сузились и заблестели, стали холодные и острые, как два клинка. — И не о себе я думал, доктор. — Он помолчал, словно вслушивался во что-то. — Не о себе, — повторил он тихо.