Итак, мне оставалось или ударить его, или уйти. Я ни разу никого не ударил в своей жизни — это было мне противно, как смерть. Значит, я мог уйти, показать ему спину… Но я остался.
Смейся сколько хочешь, но это было так. И сказать по чести, я остался не из малодушия. Чтобы выйти из комнаты, показать кому-то спину, не требуется особой решимости. Это каждый может сделать, даже отъявленный трус. Я остался просто потому, что был не в силах рассердиться на этого человека. И как я мог на него рассердиться! Он словно околдовал меня блеском своих глаз, светом, струившимся от его лица, уверенным мужественным голосом и, если хочешь, своими твердыми словами. Другой вопрос, что по отношению ко мне они были оскорбительны и несправедливы. Но это совсем другой вопрос. В его устах они звучали искренне, убежденно, несли в себе что-то от красоты, заключенной в мелодиях лучших революционных и солдатских маршей. Знаешь, что эти марши зовут «на бой кровавый», то есть на что-то жестокое и антигуманное, чему ты чужд и телом и душой, а услышишь их — и чувствуешь, что они понесли тебя на своих крыльях, вдохнули в тебя опьяняющее мужество, и ты невольно сам зашагаешь в ногу, как солдат. Понимаешь — как солдат!
С того дня Эмилиян взял сынишку курносой красотки под свою опеку. Дня не проходило, чтобы он ему чего-нибудь не принес — книжку, чертежной бумаги, циркуль, линейку, цветные карандаши. И разные минералы ему приносил, и специальные весы ему купил — всего и не упомнишь. И каждый раз в придачу пакетик лиловых леденцов. И сейчас в толк не возьму, почему он всегда упорно покупал именно эти леденцы. За те же деньги он мог купить и других конфет, но он приносил только леденцы.
Наверное, ты уже подумал, что он поднимался наверх, в мансарду? Что через мальчугана подружился с его семьей? Или хотя бы только с курносенькой, которая — и это очень скромно сказано — не была женщиной незаметной. Заблуждаешься, милейший, если так думаешь. Скорей бы ты поскакал через ступеньку в мансарду, чем он! Могу поклясться с чистой совестью, что его нога не переступала того порога.
«А подарки?» — спросишь ты. Подарки? Мальчик или сам их брал, когда приходил вечером к нему в гости, или Эмилиян оставлял их у привратника, чтобы тот передал ему утром, или в крайнем случае их относил я. Не так уж трудно было подняться на два этажа. Всего-то сорок ступенек!
Но сейчас послушай самое интересное из этой истории. Послушай, а уж после суди о благородстве этого человека.
Однажды под вечер — это было в ноябре — мы оба немножко захандрили и решили развеять скуку где-нибудь вне дома. Только мы вышли на площадку, как вдруг сверху по лестнице сбегает наша красотка и окликает меня. Окликает-то меня, а глазищи — на Эмилияна. Сама в блузке, по-домашнему, в руке держит сверточек.
— Здравствуйте, — обратилась она к Эмилияну.
— Здравствуйте, — ответил Эмилиян, и я заметил, что он довольно фамильярно задержал ее руку в своей.
— Я мать Николая, — объяснила она.
— Так я и ожидал, — улыбнулся Эмилиян. — Всегда думал, что у Николая мать непременно красавица.
Ах, мой друг, как вспыхнули ее щеки! Как она стрельнула в него своими большими и влажными глазами и как опустила их!
— Я вам очень благодарна за ваше отношение к моему Николаю, — сказала она. Повела плечиками и, все еще смущаясь, но уже осмелев, протянула ему свой сверточек: — Тут одна вещица, — продолжила она. — Мое рукоделие, скромное, зато от всего сердца. Возьмите, пожалуйста, на память от меня и от Николая!
Эмилиян взял сверточек, поблагодарил с сердечной теплотой и поцеловал ей руку. А она опять вспыхнула, еще сильней. Смутилась, бедняжка, пробормотала что-то и кинулась вверх по лестнице, словно ее кто подгонял.
— Трогательно! — засмеялся уже на улице Эмилиян.
Что верно, то верно, это действительно было трогательно, и потому веселый смех Эмилияна показался мне неуместным, но я промолчал. Я уже попривык к странностям этого человека.
Мы зашли в ресторанчик возле Орлова моста, у троллейбусной остановки. Зал был переполнен, и мы с трудом нашли свободный столик. Я заказал бутылку вина, а он — коньяк. Признаться, меня удивил его вкус к крепким напиткам, но еще больше удивила его выносливость в этом отношении. Правда, он был богатырь, но и коньяк был первейший. Я пью коньяк, только когда сильно простыну, чтоб согреться. Мы, значит, пили потихонечку, болтали о том о сем, и, между прочим, я вспомнил про сверточек.