В своих снах я видел его как наяву. А когда я наяву брал в руки кисть, я сверялся с карандашным наброском, сделанным в горной корчме. Эмилиян был там почти такой же, каким я его видел в своих снах. И работа над портретом закипала.
Но иногда он вспоминался мне другим: глаза безжалостные, улыбка презрительная, ранящая своим оскорбительным снисхождением. Людей вокруг себя словно бы не замечает, а если и замечает, то равнодушно скользит по ним взглядом, как богач, обладатель миллионов, равнодушно скользит взглядом по медным грошам. Почему я видел его таким? Потому что в моей памяти оживали — невольно, разумеется! — некоторые из моих впечатлений о нем и некоторые эпизоды из рассказа доктора Иванаки, которые подействовали на меня отталкивающе, как запах хлорки.
Спросите: а что з н а ч и т е л ь н о г о было в моих впечатлениях и в мелких случаях из рассказа доктора Иванаки?
В самом деле!.. Не обижайтесь на мою улыбку. Я не обладаю дурной привычкой улыбаться снисходительно. Просто я думаю — на это я имею право, не так ли? — я думаю, что во многих случаях человек проявляет самые существенные черты своего характера в самых незначительных на первый взгляд мелочах. К большим событиям человек может приспосабливаться, иногда насиловать себя, а в мелочах и в своем отношении к ним он в с е г д а голый, всегда такой, какой есть от природы.
Итак, я вспоминал некоторые из своих первых впечатлений и некоторые эпизоды из рассказа доктора Иванаки и чувствовал, что они никак не вяжутся с образом бога, который я носил в своей душе. И я опять начинал всматриваться в карандашный набросок Эмилияна. И странно! Теперь он выглядел почти таким же бездушным и надменным, каким рисовался в моем воображении после того, как я вспоминал о тех неприятных вещах. С наброска на меня смотрел человек со взглядом Цезаря — этот взгляд, возможно, искал пирамиды и, наверно, видел на их верхушках римского орла. Но меня, и доктора Иванаки, и химичку, и мать того парнишки с улицы Марина Дринова не замечал.
Я хватал палитру и со всей силой швырял ее в полотно. Краски смазывались, и лицо становилось похожим на безобразную маску. Северный бог и римский Цезарь превращались в жалкого клоуна, самого жалкого из всех, когда-либо существовавших на свете.
Чем все это могло кончиться?
Однажды — я тогда начал не то десятый, не то одиннадцатый вариант, уже не помню — ко мне пришел незнакомый человек.
Был конец октября. На улице лил дождь. В мастерской было сумрачно. Я зажег большую лампу над мольбертом.
— Проходите, пожалуйста, — сказал я и предложил гостю табуретку. Сравнительно чистую табуретку, не запачканную красками, на нее можно было спокойно сесть. Но незнакомец замотал головой и остался стоять в дверях, смущенно улыбаясь. — Как вам угодно, — сказал я или хотел сказать что-то в этом роде. В конце концов, я не мог насильно усадить его на свою табуретку, а разговаривать меня не тянуло, потому что и в тот день работа над портретом не шла.
— Я принес вам письмо от Эмилияна Кирова, — сказал тихо незнакомец.
— Вот как? — удивился я. Это было неожиданно и очень интересно. И почему-то я сам уселся на табуретку и начал глупо улыбаться. Письмо! С того вечера, как мы расстались в Лыках, а с тех пор прошло много времени, я не видел его ни разу. Я не знал его адреса, не имел ни малейшего представления, где его искать. — Письмо? — сказал я, и глаза мои неожиданно остановились на страшной маске, глядевшей на меня с другого мольберта. Этот мольберт притулился в нише под слуховым окном моей мансарды — я его зашвырнул туда вчера после того, как шмякнул об него свою палитру с размазанными красками. — Письмо? — повторил я и вдруг ощутил тяжесть в сердце — отвратительное чувство, словно там что-то заело и кровь перестала течь по жилам. — Я бы хотел знать, где я могу с ним увидеться, — сказал я, — потому что письмо, все равно какое, меня не устроит. Я хочу знать, где я могу его найти! — крикнул я вне себя. Эти два года бесплодной работы над портретом вымотали мне нервы, сделали меня чуть ли не психопатом.
Брови незнакомца дрогнули. Он отвел взгляд от моего лица и нахмурился. Это был маленький сухой человек в коротком макинтоше, в котором он казался еще меньше. У него было энергичное, мужественное лицо, чересчур смуглое для нашей поздней осени.
Итак, я его спросил, где же в конце концов я могу найти своего друга. Прошло два года с того вечера, как мы расстались в Лыках, и с тех пор он ни разу не показался мне на глаза.