Я опять глотаю свой витаминизированный коктейль. Вытираю губы салфеткой и чувствую, что кто-то стоит у меня за спиной.
— Дорогой Луис, — говорю я не оборачиваясь, — ты сегодня что-то запоздал!
Это Луис Гренье, до недавнего времени заведовавший единственной в городе аптекой, собственностью «Сосьете де Бамако».
— Я-то пришел вовремя, — говорит Луис, — это ты поторопился!
Он усаживается напротив и долго смотрит на меня с легким укором в добрых, немножко грустных провансальских глазах. Глаза у него темные, шоколадно-черные, с золотистыми точечками вокруг зрачков — в них жаркий юг, аромат апельсинов, искристость крепкого южного вина. А подернувшая их грусть — легкие пушистые облачка, гонимые приморским ветром над свежей зеленой равниной.
— Ты все упорствуешь с отъездом? — спрашивает Луис.
Он улыбается официантке, которая принесла ему виски, и пристально смотрит ей вслед.
— Не все ли равно, где умереть! — отвечаю я с улыбкой и, дождавшись, когда он опять обратит на меня глаза, в свою очередь спрашиваю его:
— А ты как решил, Луис? Уезжаешь?
— Господи боже мой! — воскликнул Луис со вздохом. — Разве я знаю! — Этот молодой человек, смуглый и кудрявый, похож на неопытного леопарда, попавшего в капкан. — Разве я знаю! — повторяет он.
Не так уж сложна его драма, но он переживает ее остро, с повышенной эмоциональностью южанина. А произошло с ним следующее. Тотчас после освобождения правительство национализировало аптеку, и «Сосьете де Бамако» предписала своему служащему немедля возвратиться во Францию. Луис, левый радикал, сочувствовал освободительному движению, и потому малийское министерство социального обеспечения предложило ему остаться на своем месте, даже выразило готовность увеличить ему жалованье на сто малийских франков. Луис обрадовался этому предложению, но из дирекции «Сосьете де Бамако» ему напомнили, что он французский подданный и что, если он останется в Мали, на службе у малийского правительства, это навряд ли понравится некоторым влиятельным лицам на Кэ д’Орсэ.
— Был бы здесь хоть один опытный человек, который смог бы сразу меня заменить! — вздыхает Луис.
— Значит, ты решил уехать?
— Я?
Самолюбие южанина наносит молниеносный удар по благоразумию чиновника.
— Ты.
Благоразумие оказывается в положении «нокдаун», и Луис переходит на «вы».
— Вы, видимо, плохо меня знаете, мсье Киров!
Я снисходительно улыбаюсь и молчу.
Благоразумие, видимо, оправилось после нокдауна, и теперь оно в свою очередь атакует южный гонор. Резкие прямые удары слева, справа, в печень, в диафрагму… Луис сопит, глотает слюну, глаза у него мутнеют, он похож на обессилевшего боксера, который не в состоянии продолжать бой.
— Когда я вернусь туда, — он кивает в северном направлении, — меня раздавят там как гниду, уверяю вас. Ведь я, мсье Киров, не имею миллиона, чтобы купить концессию на собственную аптеку. Я не имею даже восьмой Части того, что называют миллионом. Придется обивать пороги в поисках службы, но тогда мне припомнят: «А, это вы были глухи, когда отечество вас призывало?» Скажете, «Сосьете де Бамако» — это еще не отечество… Ах, бросьте, мсье Киров, вы можете сказать все, что угодно, но они захлопнут дверь перед моим носом, непременно захлопнут… Или загонят меня в какой-нибудь приальпийский ларек продавать аспирин туристам!
— Оставайся здесь, Луис, — говорю я. — Люди тебя любят.
— В том-то и суть, и я их люблю.
— Так за чем дело стало?
Этот южанин сидит в своем углу на ринге, сжавшийся, угасший. Мне противно смотреть на игрока, который вышел из игры. Вместо сочувствия он почему-то пробуждает во мне необъяснимую злобу.
— Вот что, Луис, — говорю я, глядя поверх его головы, — у тебя один выход, единственный, который соответствует благородству твоей души.
— А именно? — спрашивает Луис с надеждой.
— Иди к Нигеру, выбери место поглубже и бросайся вниз головой.
— И ты даешь мне этот совет, отлично зная, что я не умею плавать?