Всякий раз, как об этом подумаю, я испытываю очень неприятное чувство. Нигерские крокодилы смирные, но только вблизи от берега или когда вытягиваются на песке. Если бы у Шарля Денуа вовремя не заговорил инстинкт жизни (а спасая Лилиан, я рассчитывал именно на этот инстинкт), я бы почувствовал зубы гадов, непременно почувствовал бы прежде, чем д о с т а т о ч н о наглотался воды для того, чтобы потерять сознание. Имел ли я в виду этот риск? Если я скажу «да», благоразумные люди сочтут меня авантюристом, если же скажу «нет», решат, что я наивный человек, блаженный. Я сам не знаю, кто я такой, да мне и не надо знать. Я думал тогда о Лилиан, о том, что молодая жизнь должна быть непременно спасена для жизни. И ни о чем больше.
ТАНЕЦ ПРОСА С ВЕТРАМИ
2 июня, 5 часов вечера
Деревня, в которой живет мой друг Луи-Филипп, на восемьдесят километров юго-восточнее нашего города, близко к тем местам, где джунгли граничат с ровной безбрежной степью. С юга деревню огибает приток Нигера — река, полноводная в пору тропических ливней, как наша Марица. Она пересекает часть джунглей, врезавшуюся клином в степь, и в засушливое время, длящееся семь-восемь месяцев в году, спасает от невыносимой жажды бесчисленное зверье — деревенский скот, зверей джунглей, быстроногих обитателей саванн. Грациозные фламинго, деловитые птицы-секретари, ибисы и другие крупные и мелкие пернатые таких, ярких расцветок, как уборы красавиц племени бамбара, — весь этот пестрый крылатый народ находит здесь, на тучной пойме, приют и пропитание для себя и своего потомства.
Меня забросил сюда «джип» с тракторной станции. Шофер, словоохотливый мавританец, торопился куда-то по своим делам (у него была невеста в соседней деревне), и я сразу его отпустил.
День был уже на исходе, а деревня казалась необитаемой.
Эта деревня состоит примерно из полусотни островерхих хижин. В центре, посреди большой круглой площади, возвышается хижина старейшины, возле которой ютятся несколько маленьких хижин, где живут его жены. Центральную площадь окружают четыре улицы, шагах в пятнадцати одна от другой. На этих улицах размещается вся деревня. И хижины с дворами, и улицы — весь этот мирок из плетней, глины и пожелтевшей соломы живет под широкими раскидистыми ветвями благословенного вечнозеленого манго. Двор Луи-Филиппа, единственного католика в деревне (впрочем, он такой же католик, как я, например, брахман), находится на самой крайней улице и обращен к темнеющим таинственным джунглям. Джунгли от его двора в двух бросках камнем или в одном выстреле из его старого кремневого ружья.
Для его отца, когда он был еще в силе, это расстояние равнялось всего двум броскам тонкого бамбукового копья. Прямо со двора он стрелял из лука по шимпанзе, которые во время засухи стадами нападали на его манговые деревья. Теперь с копьями и луками играют дети и юноши, а настоящие мужчины ходят на охоту с кремневыми ружьями, с бракованными одностволками, которые можно достать в городах у старьевщиков, большей частью мавританцев, за два мешка очищенного риса. Это высокая цена, если учесть, что в города ведут очень длинные и подчас труднопроходимые дороги. Но мужчина бамбара платит, не особенно огорчаясь, потому что иметь охотничье ружье (кремневое, или иглянку[12], или нечто среднее между ними, или все равно что, лишь бы стреляло) — это вопрос чести и достоинства. Итак, от двора Луи-Филиппа до джунглей примерно восемьдесят шагов. Это дикая пустошь, заросшая ползучим кустарником, зеленым бамбукообразным папоротником, высокой, в человеческий рост, жесткой травой. Здесь опасно ходить босиком — это место кишит змеями, особенно в самое жаркое и сухое время.
Во дворе у Луи-Филиппа две хижины из жердей, оплетенных прутьями, обмазанные снаружи глиной, с островерхими крышами под толстым слоем слежавшегося сена. В главной живет он сам с женой Саной, магометанкой, а в меньшей — их дочка Сильвестра, рослая семнадцатилетняя девушка. Когда надо получить отпущение какого-нибудь пустячного грешка, Сильвестра превращается в фанатичную католичку (бежит исповедоваться к кюре-миссионеру в соседнюю деревню). А когда празднуются праздники плодородия (сбор урожая риса, проса), в ее душе пробуждаются анимистические настроения далеких веселых предков, настроения, которые никак не вяжутся со строгими заповедями Корана. Но здесь, между джунглями и саваннами, кто дал бы себе труд соблюдать какие бы то ни было заповеди и религиозные нормы? Бамбара, туареги, бена имеют свои обычаи, свои нормы поведения, приспособленные к среде, к климату, к инстинкту продолжения рода. Все это привязывается механически либо к культу Магомета, либо к культу христианской святой богородицы и насыщенно анимистическими поверьями о добрых и злых духах. Так что смешение культов дает возможность Сильвестре из тропиков жить согласно своей природе, как живут, в сущности, все братья католика Луи-Филиппа и все сестры магометанки Саны. Кюре и хаджи там, где они имеются, сами давно перестали требовать от «верующих» того, что н е о т в е ч а е т их природе, их вековым обычаям, естественным законам жизни.