Как бамбара, так и туареги не запирают своих домов. Редко можно увидеть замок на дверях хижины. Луи-Филипп отважится выйти против двурогого носорога со своим жалким кремневым ружьем, но он никогда не отважится открыть ч у ж у ю дверь.
Я тихонько толкнул дверь и шагнул через порог. Когда глаза привыкли к полумраку, я огляделся и не обнаружил ничего нового, в знакомой обстановке не было никаких перемен. Я и не ожидал увидеть особых перемен — в домах у туарегов за годы ничего не меняется, а тут прошло всего несколько недель! Я, впрочем, искал глазами то, что мне было нужно, и скоро нашел. Нашел в одном из углов (если можно говорить об углах в огромной круглой комнате!) посреди нескольких мешков с рисом и просом, заваленных всевозможными тыквенными сосудами — огромными, средними и маленькими, покрытыми рисунком и гладкими, совсем свежими, видимо из тыкв, недавно снятых с бахчи. Я вытащил из этой груды то, что мне было н у ж н о, — удобный гамак, сплетенный из крепкой упругой травы, с планками по обеим сторонам из черного, как уголь, дерева. Это стоило мне больших усилий — колени задрожали, на лбу выступил холодный пот.
Посередине хижины было небольшое возвышение, примерно две пяди над уровнем пола — нечто вроде подиума. Оно было сделано из глины, покрыто циновками и украшено по углам шкурами антилоп. Это ложе Саны и Луи-Филиппа. Хотя я знал, как неприкосновенно это место, я опустился на циновки. Я должен был сесть — у меня закружилась голова, а в хижине не было стульев.
Я посидел несколько минут, прислушиваясь к биению своего сердца. Оно словно скрипело — с трудом сжималось и с еще большим трудом выталкивало кровь. Яд проклятой колючки продолжал делать свое дело, в этом не было никакого сомнения.
Но я не хотел думать о яде. Я разглядывал стены хижины так, словно попал сюда в первый раз. С большим любопытством. Прежде всего бросались в глаза десятки рогов, насаженных на крюки, вбитые в глиняную облицовку стен. Здесь были всевозможные виды рогов антилоп, газелей, коз — прямые, изогнутые, ветвистые, гладкие, как штыки. Тут же были растянуты шкуры: бархатистые — черных пантер, пестрые, одни в желтых и коричневых пятнах, другие в белых, более крупных, — шкуры леопардов. Между шкурами скалили зубы безглазые высушенные головы шимпанзе, буйвола, двурогого носорога. Мой взгляд, обежав стены, остановился на маленьком примитивном станочке Саны. На нем был натянут коврик, вытканный из шерсти яркой расцветки. В середине коврика блестел кусочек зеркала, закрепленный узкими полосками желтого лыка. Сиденьем ткачихе служил кованый сундук, продолговатый и низкий, покрытый косматой, местами свалявшейся шкурой буйвола. В нем, наверное, хранились праздничные уборы Саны, а может быть, и запасы дроби для ружья Луи-Филиппа. А само ружье этого страстного охотника висело на огромном бледно-желтом бивне слона, прибитом к центральному опорному столбу хижины.
Я вспомнил нашу последнюю охоту с Луи-Филиппом и посмотрел на его проклятое допотопное ружье с неприязнью. Если бы тогда кремень зажег порох, может быть, все сложилось бы иначе и я не напоролся бы на роковую колючку. Но разве в этой нелепой случайности виновато только ружье?
Отдохнув, я перекидываю через плечо гамак и выхожу из хижины.
Теперь я лежу в густой тени двух соседних деревьев манго. Я не вижу даже крошечного кусочка неба — над моей головой непроглядное море листвы. Здесь и там сквозь зелень проблескивают желтые, желтовато-розовые, охровые пятна. Это плоды, сочные ароматные плоды манго. И по цвету, и по вкусу они представляют собой удивительное сочетание персика, груши и белой сливы. Достаточно протянуть руку — и сорвешь персик, грушу и сочную белую сливу. Но я не могу протянуть руку. Мне не хочется даже пошевелить пальцами. Я нахожусь между двумя вечностями — джунглями и саванной. Я хочу вслушаться в их язык, вникнуть в него, понять его… Какая тишина! Можно сойти с ума от такой тишины, можно схватить карабин и одним выстрелом прошибить себе череп… Было бы только желание пошевелить пальцем. Потому что у карабина есть спуск, на который надо нажать пальцем.