Так вот, именно его рысака увидел учитель и очень удивился. Конь стоит на месте, опустив голову, словно к чему-то прислушивается, а седло пустое. Седока нет. Если увидишь коня без седока летом, когда вокруг зеленый лес и в листве щебечут птицы, а издалека волнами доносится протяжная песня жниц, — это не бог весть какое чудо. Слез человек с коня, чтобы вытянуться в кружевной тени возле дороги, под развесистыми ветвями старого бука. Ничего странного, ничего удивительного: дикая герань, богородицына трава, мох и ковер прошлогодней листвы манят путника. И трудно устоять перед таким соблазном, даже если человек едет на лихом скакуне. Но конь без седока в такую вьюгу…
Учитель узнал коня, хотя морда и спина его были засыпаны снегом. При виде пустого седла в душе у него на мгновение вспыхнула радость. Любое живое существо обрадуется, почувствовав, что его заклятый враг в беде. Это непреложный закон жизни. Мой отец обрадовался пустому седлу и тем самым заплатил дань этому закону. Затем, подавив этот природный инстинкт, он свистнул свою собаку и стал пристально всматриваться в снег. Стоя в кипящей белой каше, которую мешала вьюга вокруг него, он услышал злобное тявканье своей собаки шагах в десяти от неподвижно застывшего коня.
Он бросился на лай, но вдруг остановился и попятился, словно кто-то толкнул его в грудь: напротив него стоит на коленях Дочо, занесенный снегом, и воет, как раздавленная телегой собака, напрасно стараясь расстегнуть левой рукой шубу — хочет, наверное, вытащить пистолет, а не может. Пуговицы покрыла ледяная корка, и сукно вокруг них затвердело, стало как подметка.
— Пес паршивый, — прохрипел Дочо сиплым голосом, — раз я тебе попался, чего ждешь, стреляй! — И он скрепил свои слова злобной руганью.
Отец не остался в долгу, с лихвой вернул ему бранные слова, у него было в десять раз богаче воображение, чем у Дочо, и затем сказал:
— Так я и стану тратить на тебя порох и дробь, когда овраг рядом! И неужто ты думаешь, что я настолько глуп, чтобы самому выдать себя полиции?
Дочо опустил руку, так как понял, что ему не расстегнуть шубы, помолчал немного и сказал:
— Ты, паршивый пес, если б я мог встать на ноги, я бы и одной рукой вытряс из тебя душу. А теперь, когда я изувечен, ты, известное дело, сделаешь со мной все, что захочешь.
— Оставлю тебя волкам — пускай отведают падали, — сказал учитель. Потом спросил: — Может, скажешь, кто тебя так отделал, чтобы я знал, кому руку пожать?
— Никто не сможет меня отделать, когда я в добром здравии, на ногах и с пистолетом в кармане! — похвастал Дочо и опять попытался расстегнуть свои пуговицы-ледышки. — Я в бою за гору Каймак-чалан, красная ты чума, одной окопной лопатой отправил на тот свет троих арапов, имею крест за храбрость, неужто я не сладил бы с таким, как ты?
Что касается арапов, это было правдой. Учитель сам участвовал в том бою и про этот случай знал.
— Большое сражение было! — сказал он задумчиво.
— Конь поскользнулся и придавил меня, — сказал Дочо и вдруг стал оседать на снег, словно распоротый мешок. — Сильно придавил, покалечил, — простонал он и оперся рукой о бугор.
Оба молчали. Собака пристроилась возле коня, а вьюга завывала на голом горбе Седельца, кружилась и заметала снегом бугристую дорогу.
— Чтоб тебя черти взяли! — вздохнул учитель. — Если бы мне везло хоть самую малость, я бы не наткнулся нынче на тебя на т а к о г о! Гнида окаянная!
Он нагнулся к своему однополчанину и ударил его кулаком в лицо. Потом еще раз. Не расстегнул, а разодрал шубу, вытащил парабеллум и извлек из него патроны. Подержал пистолет в руках, плюнул себе под ноги и сунул его обратно, сопровождая свои движения самыми забористыми ругательствами.
Он здорово намучился, пока взгромоздил Дочо на седло. Привязал его ремнем и всем, что еще нашлось под рукой, чтобы он не упал, и осторожно повел коня по заметенной дороге. Дочо то стонал от боли, то начинал дремать от холода и слабости; тогда отец встряхивал его, толкал в грудь прикладом ружья. Так они добрались до перекрестка, откуда начиналась широкая и прямая дорога в Нижнюю слободу. Дочо не заметил, когда учитель повернул на извилистую дорожку в Верхнюю слободу, потому что уже стемнело и снег посыпал гуще. Но конь знал дорогу, он остановился как раз перед коваными дубовыми воротами дома сельского богатея.