Я вспоминаю далекое прошлое — от него остались фотографии, открытки, моментальные снимки. Но мне кажется, что оно не такое уж далекое, я даже думаю, что все эти фотографии, открытки и снимки, которые я рассматриваю и перебираю, сделаны не так уж давно — может быть, позавчера, может быть, вчера… А может быть, все это не воспоминания, а настоящее, живущее во мне, в моем сознании, а я представляю его себе как мир теней только из-за чувства времени, которое для наглядности, для удобства мы обозначаем годами, месяцами, днями. Прошло столько-то лет, и мы говорим, что пережитое за эти годы — мир воспоминаний, мир теней: фотографии, открытки, моментальные снимки.
Но так ли это? Моментальный снимок: человек смотрит на меня с крыльца! Что бы ни говорили, но я-то знаю, что этот образ жив, что он живет в моей крови, живет во мне, в плохом и хорошем, что он для меня настоящее. Иначе разве я смотрелся бы в глаза этого человека и разве мог бы так четко в них отражаться?
Что касается чувства времени… В музыке его вызывает тамтам туарегов. Ну а если говорить о времени как о сущности, увольте меня, тут слово философам. Я же всего лишь малая частица времени, частица, в которой яд проклятой колючки довершает свою работу. Частица, которая будет жить как воспоминание в сознании Лилиан, в сознании Сильвестры. Так поэтична эта близкая перспектива, что мне хочется протянуть руку за своим карабином… Но ведь я дал слово, что последую примеру охотника Вая. Нуну Нхвама говорил, что Вай был великим охотником.
Итак, я лежу, закрыв глаза, в своем гамаке под густой кроной манго, в саду Луи-Филиппа, в деревне Нуну Нхвамы, в двух бросках камня от джунглей и на таком же расстоянии от саванны, и мне чудится, что в бездонном небе над моей головой идет вперевалку своей дорожкой Большая Медведица, что Наседка[17], как всегда, зорко стережет своих цыплят, что поблизости тихонько поет свою песню буковый лес под Тодориными куклами, а Марина лужа сонно журчит меж папоротников и кустов ежевики. Я смотрю на знакомые искорки этого родного неба, потому что уже нет манго над моей головой, нет ни бескрайних саванн, ни джунглей, старых как мир; я улыбаюсь и Большой Медведице, и Наседке, и Возничему, прислушиваюсь к песенке, рожденной во мхах и зарослях ежевики, сквозь которые пробирается Марина лужа, и в душе у меня оживает воспоминание о другой ночи. И не потому, что я хочу полюбоваться им, как мальчишка, или умилиться, как старые дамы умиляются, услышав по радио игривый вальс своей молодости… Да сохранят меня добрые духи, которым некогда поклонялись праотцы Нуну Нхвамы и Сильвестры, от подобной слабости! Потому что, когда яд колючки хорошо делает свое дело, можно действительно оказаться в положении старой дамы, упоенной игривым вальсом своей молодости.
Воспоминание это пробудили в моей душе большие праздничные костры, разведенные туарегами в мою честь; песни, и танцы, и смех — половодье всеобщего веселья, которому мог позавидовать даже божественный Нигер (недаром ибисы и марабу с ближней поймы исступленно кричали, завидовали). И когда я сейчас думаю о Нуну Нхваме, о Луи-Филиппе, о Сильвестре и о буйном смехе, я ощущаю, как от того старого воспоминания веет холодом. А ведь и тогда были праздничные костры, и песни, и много смеха. Как говорят мои друзья фаталисты-мавритане, так мне было суждено: лежать под густой кроной тропического манго и думать о тех кострах, от которых веет холодом.
Однажды в июньский день 1952 года бай Станчо, бригадир первой полеводческой бригады, заявился к нам сам не свой: без шапки, чуб растрепался, усы встопорщились, босой, штанины засучены до колен. Когда он вошел во двор, я стоял у окна за горшками с геранью. Он взглянул в мою сторону, как мне показалось, но, видно, меня не заметил. Он был явно чем-то встревожен, вернее, напуган и удивлен одновременно. В таком состоянии человек действительно может смотреть и не видеть.
— Матушка Сандовица! — позвал бай Станчо, встав перед крыльцом.
С тех пор как год тому назад умерла моя мать, в нашем доме хозяйничала тетя Сандовица, младшая сестра отца, вдовевшая с давних пор. Ее сыновья уже отделились, а она, еще чувствуя в себе силу, не хотела сидеть дома, в кукушечьем гнезде, а трудилась когда на ферме, когда на огородах, успевая и у нас навести порядок. Она была веселая женщина, статная и крепкая, с высокой грудью, а в молодости, как говорили, слыла красавицей.