Нас было шестеро — Луи-Филипп, я и еще четверо молодых туарегов.
Я шел первым и, может быть, поэтому заметил его раньше других. И сейчас не понимаю, как это вышло, что мои глаза вдруг повернулись к нему. Ведь я смотрел вперед, на черный берег джунглей, а он стоял слева, в пятидесяти шагах от меня, закрытый до груди и боков высокой жесткой желтовато-зеленой травой. Но, может быть, мы в с е увидели его в о д н о и т о ж е мгновение, а мне показалось, что я заметил его первым. И может быть, из-за этого в тот миг, когда я его увидел, когда он притянул к себе мой взгляд, я почувствовал себя совершенно одиноким, одним как перст — не было ни Луи-Филиппа, ни молодых туарегов, не было никого вокруг.
Это было обманчивое чувство, разумеется, потому что и Луи-Филипп, и туареги стояли как вкопанные всего в нескольких шагах, как и я устремив на него свои взгляды.
А он стоял неподвижно, и можно было подумать, что это не лев, а изваяние льва.
Сколько времени это продолжалось — наше взаимное рассматривание? Несколько секунд наверное, самое большее полминуты. Во всяком случае, я не помню в своей жизни более длинных секунд, целую вечность из секунд. В сущности, в ту нашу первую встречу с ним время остановилось.
А потом он махнул хвостом раз, другой, тряхнул головой. И не спеша, словно он насмотрелся на нас, словно ему надоело смотреть на нас, повернулся задом, нырнул в траву и направился куда-то, наверное в джунгли.
Он не поднял брошенной ему перчатки, отказался драться. Он не был воинственно настроен; мы увиделись, посмотрели друг на друга — чего же еще? Он предлагал нам мирно разойтись.
Но мы опомнились и пошли за ним. Пошли по его следу; густая трава раздвигалась и снова смыкалась, образуя перед нами как живую извивающуюся дорожку.
У небольшого холма, рядом с разветвившимся, словно то был целый лес, баобабом, трава перестала волноваться — он остановился. Сделал еще несколько шагов, чтобы подняться на холмик, и встал под ветвями баобаба, в черной тени от его огромной густой кроны. Он стоял так же, как и в первый раз, — неподвижно, словно статуя, отлитая из рыжевато-красной бронзы.
Какое зрелище, боги мавров и туарегов и всех бамбара из поречий и долин божественного Нигера! Красота и сила, слитые в одном теле, в одном духе, в одной жизни! Я смотрел на него, я радовался на него и — да простят меня! — в этот миг я на него не сердился, я не мог на него сердиться, даже если бы он украл и съел еще сто волов с рогами, как заточенные дубинки, и еще сто шустрых Бабо с кудрявой шерстью! Сердце мое было преисполнено благодарности и удивления; я смотрел на это божество, как когда-то, очень давно, смотрел на Микеланджелова Давида.
— Подойдем поближе и будем стрелять! — шепнул мне Луи-Филипп, и я ощутил его жаркое дыхание на своем лице.
Мы сделали еще несколько шагов и наставили на него ружья.
Тогда он изогнул хвост, хлестнул себя кисточкой по бокам, вытянул гривастую шею и зарычал. Воздух, тишина, блестевший под солнцем простор — все, казалось, раскололось на мелкие кусочки. Он рычал, сердился, ревел — он принимал наш вызов, который мы ему бросили из-за волов и Бабо.
Я видел, как он прижался грудью к земле и напрягся, словно тетива. Потом я услышал выстрелы. Он сделал только два прыжка, навстречу этим выстрелам. И попал точно в группу туарегов, которые почему-то сбились в кучу. Кто-то отлетел и покатился по траве, кто-то рухнул на землю, скорчился и сжался в комок. Я слышал крики, вопли людей, черные тени метнулись в разные стороны, люди, не помня себя, спасались бегством.
Луи-Филипп стоял рядом со мной. Он нажал на спуск своего ружья, когда лев снова напряг свой хребет, словно тетиву, а хвост его описывал параболу над травой. Я услышал, как щелкнул курок — тупо, бессильно. Выстрела не последовало.
Что-то огромное, страшное взметнулось в воздух, заслонило голову Луи-Филиппа, закрыло солнце. И тогда я как-то непроизвольно нажал на спуск своего карабина. Грянул выстрел… А потом в мир снова пришел покой. Когда солнце снова засияло, стынущее тело льва лежало на траве. Оно не казалось ни страшным, ни особенно красивым и внушительным.
В груди у меня было холодно и пусто.
В этой схватке мы потеряли двух человек, но Луи-Филипп не особенно огорчился. Он даже сказал, что погибшим можно позавидовать — про нас певцы не споют песен, а про них споют, да еще будут рассказывать на праздничных пиршествах у костра, какими великими охотниками они были, и люди будут долго про них помнить, дольше, чем длится одна человеческая жизнь. Кроме того, они оба неженатые, значит, хижины не опустеют, лишившись мужчин, жены не будут спать в одиночестве, а дети плакать. Беда, когда осиротеет хижина и некому разжечь костер во дворе. Такая хижина становится прибежищем злых духов. Луи-Филипп — католик, но, когда дело касается злых духов, тут уж прощай католическая вера. Гибель хозяина — большая беда. Вдова, если она молода, беспокойно спит на своей циновке, и иные мужчины беспокойны, и жены этих мужчин, и это нехорошо. Нехорошо и для Нуну Нхвамы, который должен заботиться о детях погибшего, выделять сиротам долю из общего амбара, чтобы их накормить.