Не разбирая дороги, какой-то опустошенный, я шлепал по лужам, пока наконец не добрался до колючего плетня, за которым нахохлился, словно наседка, старый дом Пантелеевицы. Пантелеевица жила теперь вместе с сыном в новом каменном доме в самом центре села, а в этой развалюхе «царствовал» я. И хотя это жилище не отвечало моему положению в обществе, жилось мне в нем действительно по-царски, да и вообще я всегда пренебрежительно относился к современным домам с их крытыми верандами да солнечными эркерами.
Сейчас мой нахохлившийся домишко, видимый лишь наполовину из-за покосившегося колючего плетня, действительно казался довольно жалким. Но всему виной был проклятый дождь. Даже роскошные палаты и те, пожалуй, не покажутся веселее под таким сумрачным и мокрым ноябрьским небом.
Но, вставляя ключ в старый; ржавый замок, я ни о чем таком не думал. Мне было абсолютно все равно, вхожу я в палаты или в халупу, окажется за дверью сверкающий мрамором холл с колоннами или я ступлю на глиняный пол мрачной лачуги с черным от копоти допотопным очагом.
Разумеется, никакой неожиданности за дверью быть не могло и ни о каком мраморном холле я не мечтал. Мне просто казалось, что я нырнул в глубокий омут, так тихо было вокруг. Лишь изредка слышалось короткое шипение — это в очаге на тлеющие угли попадали дождевые капли. Пахло дровами и смолистой лучиной. К этому запаху примешивалось непередаваемое, едва ощутимое дыхание старины; ею веяло от кадки для теста, до сих пор пахнущей кукурузной мукой, от стоящих на полках закопченных горшочков, в которых когда-то варилась бобовая чорба, приправленная желтой сливой мирабелью, от бутылочной тыквы, из которой торчали деревянные ложки. Все эти допотопные, давно вышедшие из употребления вещи издавали свой едва уловимый затхлый запах.
Вот чем встретили меня мои палаты, едва я закрыл за собой дверь.
Отыскав в темноте на привычном месте керосиновую лампу, я снял стекло и зажег фитиль. Затем вошел в соседнюю комнату — она была без очага и несколько меньше кухни — и сменил там мокрую одежду.
Покончив с туалетом, я вдруг снова ощутил в себе самом и вокруг такую пустоту, что мне даже стало жутко. Казалось, все, что именуется жизнью, отделилось от меня и я, словно автомат, состоящий из мускулов и костей, двигаюсь в сумраке какого-то заброшенного склепа. Мне ничего не хотелось делать, не хотелось и думать.
Несколько минут я простоял на пороге своей комнаты. Кто знает, сколько длилось бы это дурацкое состояние расслабленности, если бы случайно мой взгляд не остановился на противоположной стене кухни, где отчетливо вырисовывалась какая-то тень. Вглядевшись в нее, я наконец сообразил, что эта тень моя собственная. Когда я это уразумел, мне захотелось приглядеться к ней повнимательнее — меня заинтересовало, как выглядит мой силуэт. Должен признаться, я в восторг не пришел: опущенные плечи, поникшая голова, безжизненно повисшие руки. Мне стало неловко и даже стыдно, потому что до сих пор я представлял себя совсем не таким. В моем представлении я был человеком с гордой осанкой, широкоплечим, с руками копьеметателя (я очень любил античную историю). А этот силуэт выглядел совсем не так.
Я, конечно, пришел в негодование, замахал руками, вскинул голову. Жалкий силуэт на стене, несомненно, отражал мою усталость, ведь я столько исходил за день, да еще по грязи. Чему ж тут удивляться! Такое может случиться и с прославленным копьеметателем.
Отвернувшись от тени, я с ожесточением принялся раздувать тлевший в очаге огонь. Под теплым пеплом еще блестели крупные, красные, как рубин, угли. Я положил на них щепок и немного подул. Вспыхнувшие языки пламени стали лизать покрытую сажей цепь над очагом. В тех случаях, когда мне лень было идти в сельскую закусочную, я вешал на эту цепь котелок с картофелем или заваривал мамалыгу. Но в этот вечер мне даже думать не хотелось о еде. Объяснялось это, видимо, непогодой — на улице все еще шел проливной дождь.
Чтобы пламя было сильнее, я положил в очаг большое полено. Затем подтащил трехногий стульчик и сел у огня.
Мне стало хорошо, приятно, но в то же время прежнее чувство пустоты не покидало меня. Я понимал, что грустить мне вроде бы не от чего, дела мои были в полном порядке: месячный отчет составлен, здоровье кооперативного скота завидное, удой молока на моем участке медленно, но верно растет, а слава коровы Рашки скоро облетит всю округу. Так чего же мне, в самом деле, грустить? Зубы у меня не болят, а что касается прыжков в длину и в высоту, то тут я не уступлю любому местному спортсмену.
Так что причин вешать нос и тем более жаловаться на одиночество нет никаких. Действительно смешно! С утра я принимал своих рогатых пациентов, после обеда обходил фермы, участвовал и в совещаниях, в летучках — о каком же одиночестве может идти речь? Ведь я только по вечерам остаюсь один.