Мое плохое настроение было столь необоснованным, что мне хотелось посмеяться над собой.
Потом, когда пламя в очаге стало гаснуть и мне надоело ворошить палкой золу, я, сам не знаю почему, вдруг подумал о том, что вот уже больше года я не выезжал за пределы своего ветеринарного участка. Эта мысль как-то даже развеселила меня, и я улыбнулся. Да, уже целый год я не покидаю зеленых пастбищ между Кестенем и Триградом.
Каждый раз, когда я начинал думать об отпуске, меня охватывала необъяснимая тревога. Я рассуждал так. Допустим, с завтрашнего дня я свободен от всяких обязанностей. Чудесно. А дальше? За этим «дальше» открывались такие удивительные возможности, что я не знал, за что ухватиться, чтобы не дать маху. Можно, к примеру, податься в леса и поохотиться на волков или отправиться в Луки навестить доктора Начеву — не встречаться же мне только с ее мужем, чтобы окидывать его высокомерным и довольно-таки вызывающим взглядом. И волки, и поездка в Луки — все это было весьма заманчиво. Не менее соблазнительно было съездить в Смолян, купить десяток романов и, пользуясь полной свободой, запереться у себя дома и читать с утра до вечера. Это тоже было бы весьма недурно. А что мне мешает ежедневно захаживать к моей синеокой приятельнице? Буду помогать ей проверять ученические тетради, а тот отвратительный тип пускай себе стоит под черепичным навесом и бесится от ревности! Пускай и он понаслаждается видом ничем не примечательной Халиловой чешмы.
Были, конечно, и другие соблазны.
Но в этот вечер сердце мое словно окаменело. Что бы ни приходило мне в голову, оно оставалось безучастным, ничто его не волновало.
Гложет его тоска, а отчего — не пойму!
И я выкинул из головы все местные соблазны. Даже охоту на волков вычеркнул из своих планов. Подобное героическое предприятие выдвигало элементарное условие: надо иметь ружье, и по возможности двустволку. А моя единственная охотничья принадлежность — сачок для ловли бабочек. Так что мне пришлось оставить волков в покое.
И вот вопреки всякой логике и ассоциативным связям я вдруг вспомнил маленький ресторанчик в Софии, где в прошлом году мы однажды обедали вместе с Аввакумом. Это воспоминание внезапно выползло из самого сокровенного уголка моего сознания и разбудило во мне такое приятное чувство, что я не в силах был удержаться и громко рассмеялся. Будто случайно взглянул в угол, увидел склонившуюся над старой кадкой красотку Балабаницу из Момчилова… Очень уж забавно вышло, как тут не рассмеяться!
В самом деле, воспоминание о ресторанчике было ни к селу ни к городу — ведь я совсем не пью, да и вообще заведения такого рода не производят на меня впечатления. Но что касается Аввакума, должен признаться, его я частенько вспоминаю — дня не бывает, чтобы о нем не подумал. Как только я огибаю Змеицу по пути в Момчилово, среди скалистых вершин непременно мелькнет, словно тень, его чуть ссутуленная фигура. Стоит мне зайти в Илчову корчму отдохнуть немного и выпить стаканчик кислого вина, как меня тут же настигает рой тревожных воспоминаний — вся драматическая момчиловская история или отдельные ее эпизоды встают перед моими глазами, словно все это произошло вчера. А когда я прохожу мимо Даудовой кошары, притулившейся с края лесного пастбища, у меня почему-то сжимается горло и я невольно вздыхаю.
С нашими местами связаны самые серьезные дела из практики Аввакума, здесь в полную силу проявил себя его аналитический ум и произошли многие знаменательные события его беспокойной жизни. Тут мы впервые повстречались с ним, тут зародилась наша дружба, если только она вообще возможна между божьим избранником и простым смертным, хоть этот смертный — участковый ветеринарный врач…
А за окном по-прежнему лил дождь. В трубе выл ветер, на догорающие угли время от времени с шипением падали водяные капли, дверь то скрипела, то стонала, будто хотела сорваться со своих разболтанных петель.
Ночь была пренеприятная. Сквозь щели в потолке сочилась вода, холодное дыхание ветра проникало в дом и заставляло трепетать пламя в лампе.
Вот так, сидя у очага, я думал об Аввакуме, а быть может, больше о себе, чем о нем. Лампа стала коптить, язычок желтого пламени за стеклом постепенно умирал, а в голове у меня зрело чудесное решение, я улыбался, и эта дождливая ночь перестала мне казаться ужасной.
Я подбросил в очаг щепок и раздул огонь. Снова вспыхнуло великолепное пламя. После того как я подлил в лампу керосину, она тоже засветилась золотистым светом. В трубе напевал ветер, а дверь о чем-то весело спорила с заржавленными петлями.