Иногда, пользуясь ее болтливостью, мы узнавали, у кого созрели первые плоды, и на следующий день вместе с другими мальчишками проникали в сад, чтобы полакомиться.
Вечером пострадавшие приходили жаловаться. Бабушка хватала нас за шиворот, заставляла дышать ей в лицо, проверяла карманы. И хотя осмотры эти не обличали нашего преступления, она набрасывалась на мать.
— Пустодомов растишь! — кричала она. — Ничему не учишь, всему потакаешь!
На голову бедной матери валились все шишки.
Забредет ли корова в чужой выгон, набедокурят ли деревенские мальчишки — все равно за все отвечала мать.
Все в доме отводили на ней душу.
Даже дед на нее покрикивал. А отец, выпив иной раз рюмку-другую, хватал ее за косы и начинал «учить».
Мать без ропота переносила все побои и обиды, а когда я заступался за нее, удивленно останавливала меня:
— Не надо, сынок! Вот вырастешь, будешь так же бить свою жену, как твой отец. Все бьют.
Но я не послушался матери. И однажды, когда отец схватил ее за волосы, я подкрался к нему и вонзил в его ногу свои острые зубы.
Меня за это били по очереди все: бабушка, дед, отец и даже мать.
Около гумен я догнал Васака. Он сидел, как мышь, на крупе буйволицы и, напевая, щелкал бичом в воздухе, будто перед ним не один буйволенок и старая буйволица, а целое стадо.
— Добрый день, Васак-Воске-Ксак! И сегодня опередил? — крикнул я издали.
Васак-Воске-Ксак (что означает Васак Золотой Мешок) — это его кличка. Так звали его, когда хотели поддеть. А поддевали Васака за то, что любил приврать и лучше всех ходил на руках.
— Ты думал, меня переплюнешь? Как бы не так! — задорно отозвался он, польщенный похвалой.
Вскоре показался Азиз со своим огромным стадом.
— Бари луйс! [12] — бросил он нам.
Азиз пришел к нам в Нгер в прошлом году вместе со своим отцом, сбежавшим от кровников из соседней азербайджанской деревни. Но и здесь им не повезло.
Согомон-ага, у которого работал Новруз-ами, отец Азиза, был из тех хозяев, которые подсчитывают каждый кусок, попавший в рот батраку. Чтобы сын не был в тягость, Новруз-ами попросил хозяина пристроить его к какой-нибудь работе.
Расчетливый хозяин прикинул в уме, сколько получит барыша, заменив мальчуганом взрослого пастуха, и принял предложение. С тех пор Азиз пасет стадо Согомона-аги. Мы с Васаком всегда пасем коров с ним вместе, чтобы помочь ему.
— Бари луйс, — ответили мы, разглядывая его со всех сторон. — Как спалось? Сев-шун [13] не кусался?
Сев-шуном мы называли Согомона-агу, а заодно всех его домочадцев.
Азиз старательно улыбался. Но улыбка получилась вымученная, не настоящая.
— Было такое. Сев-шун малость пересчитал мне ребра.
Азиз был весь в священных амулетах, которые должны были охранять его от всяческих бед. Но амулеты, видно, не очень оберегали его. Азиз часто приходил на пастбище избитым. Вот и сейчас он был с синяком под левым глазом и с ободранным подбородком.
— А сегодня за что? — спросили мы.
Азиз старался обернуть все в шутку:
— За то, за что вчера. Разберешь их там! Вздумается им и лупят.
Всегда склонный к шутке, смеху, Азиз попытался развеселить нас. Он выкатил перед собой огромное брюхо, скрестил на нем руки, свирепо завращал глазами. Ни дать ни взять Согомон-ага, когда он в гневе. Но это нас не рассмешило.
— Все же, за что он тебя так? — допытывались мы.
Азиз выпустил живот, убрал с живота руки и стал таким, каким он был: маленький, неказистый, готовый расплакаться от малейшей обиды. Вот и сейчас в узких, смешливых глазах Азиза блеснули слезы.
— Пристали: за что, за что? Разве я знаю? Говорят, молока было мало, — отрезал он, тайком вытирая слезы.
— Ух, толстосумы, обдувалы! — погрозил кулаком Васак. — Им все мало.
Солнце поднималось, в золотом сиянии утра просыпались горы.
Вон Басунц-хут… А вот справа Качал-хут. Чуть подальше — Матага-хут… Вон за нашими горами виднеется еще одна гора. Названия ее не знаю, но она тоже, наверно, какой-нибудь «хут». Хут — это пригорок. Не удивляйтесь: в Карабахе что ни гора, то хут. Должно быть, такое уменьшительное имя дают нашим великанам, чтобы не сглазить.
Наш Басунц-хут высок, могуч. Кому-кому, а ему впору имя горы носить, с Мрав-саром равняться, а он — хут. Что поделаешь, как говорят, бодливой корове бог рог не дает. Только вот бедновато на этом хуте. Бок его, обращенный к нам, гол, нищ, без растительности. И только наверху он увенчивается небольшой рощицей — нахатаком, издали напоминающим пышный гребень удода. Впрочем, многие горы в Карабахе увенчаны такими рощицами — нахатаками.