Потом появились гимназисты. Они отличались от реалистов серыми кантами на фуражках, белыми светящимися металлическими пуговицами да еще тем, что вензеля на кокардах располагались между двумя лавровыми ветками.
Из Шуши возвращались на лето в село, зачастую в пешем порядке, и ученики духовной семинарии, но эти не в счет. Кто их за дачников принимал? У них даже формы никакой не было. Мелкота разная. Изредка приезжали из Тифлиса еще зеленоколышные, как мы называли коммерсантов. Но те были совсем малочисленны, два или три мальчонки — только и всего, и мы, разумеется, их тоже в счет не брали.
Мы окрестили реалистов шамайками, гимназистов — селедками. Чем были вызваны эти рыбьи клички: характером юных дачников или цветом их форменной одежды, для меня и сейчас остается загадкой; но помню, что эти клички стали таким же характерным отличием, как знаки на фуражках, как медные и серебряные пуговицы на шинелях.
— Шамайки пришли… селедки… — летело от двора ко двору.
Из щелей и ворот высовывались взлохмаченные, любопытные головы.
Под шамайками и селедками, надо сказать, ходили и коммерсанты, и даже семинаристы.
Если разобраться, даже не все реалисты были из богачей, но для нас, детей деревенской бедноты, все они были помечены одной меткой — чужак. Даже ученики духовной семинарии.
Непрошеные гости расхаживали по улицам, полные величия и спеси. На нас, деревенских мальчишек, они смотрели свысока, с холодным презрением. Мы отплачивали им той же монетой, постоянно находясь с ними в тайной войне, не упускали случая, улучив момент, отколотить кого-нибудь из них. К счастью, мы не встречали дружного отпора. Куда там! Задаваки, да и только! Станет зеленоколышник дружить с каким-нибудь недотепой из духовной семинарии? А что касается гимназистов… Они презрительно взирали и на нас, и на шамаек, и даже на зеленоколышных, не говоря уже об учениках семинарии. Еще бы, в гимназии учились дети самых богатых родителей.
Не в утешение будет сказано: «шамайки», «селедки» — не единственные клички, которыми мы награждали гимназистов. Предупреждаю заранее: если вы по ходу повествования услышите другие дразнилки, вроде «двоечник», «второгодник», «третьегодник», так и знайте: на прицеле какой-нибудь городской воображала. Кто-то пронюхал, а может быть, придумал, что один из гимназистов то ли получил двойку, то ли в самом деле был оставлен на второй или третий год — и дразнилка готова. При надобности почему бы не прибегнуть к ней, чуть-чуть сбить с них гонора. Подумаешь, в гимназии учатся. Если хотите знать, наша школа не хуже любой гимназии и самого реального в Шуше. Многие в Карабахе мечтали бы иметь в своем селе такую школу, и такого учителя, как парон Михаил. И нечего выпендриваться перед нами, мы сами с усами.
Последними приехали сыновья Согомона-аги.
Старший из них, Цолак, — толстый, грузный увалень, но задавака из задавак. Двое других — Вард и Беник — тоже учились в гимназии, были такими же несносными, задиристыми, как Цолак.
Постой, постой — это ведь про Цолака такой слушок прошел, будто этот дылда из двоек не вылезает. А может, про Беника или Варда — задаваки, каких не сыскать. Ах, мне эти отпрыски Сев-шуна. Недаром же говорят: из гнезда коршуна редко вылетает сокол.
Отпрыски Согомона-аги держались так, как будто это они Согомон-ага, не меньше.
В деревне они говорили между собой не иначе, как по-русски. Цолак, шествуя во главе братьев, разглагольствовал:
— Мы гимназисты, и нам с этими голодранцами якшаться нечего. Они так и останутся на всю жизнь пастухами, а нам тут не жить. У нашего папаши хватит денег, чтобы отправить нас в университет даже в Санкт-Петербург. Чем мы хуже Хорена, сына Вартазара?!
«Дорогой папаша» действительно делал все, чтобы наследники не поминали его недобрым словом. Его закрома всегда ломились от хлеба, а огромные отары овец осенью, спускаясь с гор, занимали чуть ли не половину деревенских пастбищ. Правда, до Вартазара ему далеко, но кто после Вартазара может похвалиться своим богатством, как не он, Согомон-ага?
Из братьев самым смышленым был, конечно, Цолак. Он все умел делать: косить сено, играть на мандолине, хорошо лазил по деревьям. Одного он не умел делать — это научиться сносно ездить на коне, не падать с него при быстром его беге. Это же просто беда. Не успевал сесть на коня, как уже кубарем слетал с него. А вот заиграет на мандолине — заслушаешься: такие он выводил на ней переливы звуков.