Отец мослатый и жилистый, с большими цепкими руками, коричневыми от загара. В особо жаркие дни, когда он скидывал рубаху, можно было видеть его могучую грудь, заросшую волосами, сильные плечи.
Так и кажется: если подойти и постучать по его мускулам, то они зазвенят, как железные.
Отец часто помогает другим. Кому подсобит выдрать корень из земли, кому камень сдвинуть с места, кому приладить ношу на спине.
Я замирал от гордости, когда кто-нибудь, не справившись с камнем, вросшим в землю, искал глазами отца. Вот он подходит к группе людей, натужно раскачивающих замшелый валун. Отец присоединяется к ним. Рубашка на его спине разодрана. Из прорехи выглядывает коричневая кожа в ссадинах. Лицо в крупных каплях пота. Отец руками вытирает красное лицо, откидывает со лба мокрые, слипшиеся волосы.
— А ну, посмотрим, о скольких он головах, что не слушается нас, — говорит отец, налегая на валун плечом, да так, что жилы вспухают на лбу.
Замшелый камень мало-помалу начал поддаваться, опрокинулся, стал на попа, обнажив белесое брюхо.
Я уже не смотрю. Я знаю, что под камнем творится. Почти вижу тысячи, тысячи муравьев, заметавшихся по земле. Разрушен, может быть, муравьиный Шаки-Ширван. Ведь, наверное, и у муравьев есть этот самый Шаки-Ширван, свой Багдад.
До меня доносится свист камчи и глухой стон. Оглядываюсь. Вартазар в полный размах руки бьет плеткой Савада. В воздухе снова просвистела камча, но не опустилась на спину Савада. Между ним и Вартазаром выросла фигура отца.
Сердце мое заныло. Мне казалось, вот-вот зажатая в левой руке камча опустится и на спину отца. Я не помню, что сделалось со мною. Ветка, на которой я стоял, сломалась, и я грохнулся с дерева. Недозрелые плоды посыпались на мою голову. Оказавшись на земле, я, кажется, взвыл от боли. А может быть, от страха, что Вартазар изобьет отца.
Ко мне подошел дядя Саркис.
— Ушибся? — с участием спросил он. — Ну, ничего. В другой раз наблюдательный пункт выберешь себе понадежнее.
Но я не слышал дядю Саркиса. Во все глаза я смотрел на белую, почти без крови, левую руку Вартазара, зажавшую камчу. Он был левша.
Некоторое время Вартазар смотрел на отца, точно мерил его рост, ощупывал железные руки, сжатые в кулаки, курчавые волосы на загорелой мокрой груди. Высокий, в разодранной рубашке, с обнаженной крутой спиной, отец казался еще выше, стройнее рядом с круглым, рыхлым Вартазаром. Еще секунда… Камча, сверкнув серебряной инкрустацией, переходит в правую руку.
— То-то… — сказал дядя Саркис, облегченно вздохнув.
Сердце мое наполнилось неизъяснимой гордостью. Ради этого поединка стоило часами торчать на ветке алычового дерева, жертвуя веселыми проделками сверстников!
Где-то близко грохнул выстрел. Испуганные воробьи посыпались с куста, заметались в воздухе. Вслед за выстрелом на пригорке показался Хорен, возвращавшийся с охоты.
Вартазар обернулся. Подобие улыбки появилось на его лице.
— Молись богу, что он подвернулся под руку, — кивнув в сторону сына, сказал Вартазар спесиво, — не то…
Отец свирепо блеснул глазами, но Вартазар уже спешил навстречу Хорену.
Кровли наших домов плоские, ровные, очень удобные для всяких игр, и мы часто затевали их на чьей-нибудь крыше. Особенно полюбился нам дом Вани-апера. Только не думайте, что это какой-то особый дом. Ничего подобного. Дом как дом. Та же земляная плоская крыша, тот же ертик посредине. Только и разница, что на этой крыше трава росла не сплошь, а по краям. Честное слово, такой крыши, удобной для наших увеселительных игр, может быть, во всем Нгере нет! Не крыша, а настоящая ровная площадка, какая бывает на гумне, где молотят хлеб. А если крыша похожа на гумно, какие могут быть еще разговоры? Играй себе в свое удовольствие и в лахту, и в бабки, и во что душе угодно.
Мы играли на крыше в лахту.
— Смотри, Арсен, кто идет! — толкнул меня в бок Васак.
Но когда играешь в лахту, какое имеет значение, кто идет по селу? Хоть сам Христос.
— Боюк-киши идет, — уточнил Васак, теперь уже вызывающе заглядывая мне в лицо.
Боюк-киши! Ах ты, Васак-Воске-Ксак! Знает, хитрец, чем купить меня. Попробуй не оглянись, если к нам в село пожаловал сам Боюк-киши. И я, вытянув шею, всматриваюсь в дорогу, рассекающую село пополам. Боюк-киши, с длинным чубуком во рту, медленно идет по улице, приветствуя встречных. Я должен сказать, он не только желанный гость всего Нгера, но и давний друг нашего дома, наш кирва. А кирва — это все равно что брат, кум, самый близкий, родной человек.
Был наш кирва высокого роста, так высок, что мы и мои сверстники смотрели на него не иначе, как задрав головы. И был он в мохнатой чабанской шапке, в старой, потертой чухе, которая лоснилась на спине и локтях. На ногах у него яркие шерстяные носки и трехи — обувь из бычьей кожи. Так одевались в Нгере, и Боюк-киши ничем не выделялся среди них.