Бабушка печет хлеб в тонире. Разжег в ней немного виноградного сушняка, раскалились глиняные стенки — готово, можешь печь свои круглые пахучие хлебцы. Такие же тониры и у соседей. Когда в нашем доме пекут хлеб, весь двор исчезает в дыме. Дым, как туман, обволакивает хлев, стену, на которой бабушка лепила кизяки, а людей и совсем не видно. Курам не нравится дым: они тревожно перекликаются, словно боясь потерять друг друга.
Закладывая тесто, бабушка то и дело по пояс погружается в пылающий жаром тонир. На красном, словно обожженном лице, когда она выпрямляется, сверкают бисеринки пота.
Мать, может, и не хуже бабушки испекла бы караваи, но бабушка не велит.
Есть еще у нас ручные притирушки. Притирушки — это наша домашняя мельница. На ней вручную мелют зерно. Если вы когда-нибудь ели богарш — пресный хлебец, испеченный на жаровне, — так и знайте, он приготовлен из муки, смолотой на ручных притирушках. Пресные лепешки из муки, смолотой на притирушках, — такое объедение!
Притирушки — тоже хозяйство бабушки. Но это еще не все ее привилегии. В каждой армянской семье есть половник, который передается из поколения в поколение. И он — принадлежность старшей в доме. Ни одна уважающая себя бабушка не выпустит его из рук, пока она жива. Такой половник был и у нас — старый, потемневший от времени, деревянный половник, сработанный, должно быть, каким-нибудь бродячим ложкарем — в нашем селе ложкарей не водилось. Половник этот — знак хозяйской власти в доме. Пока в доме есть старшая, никто не смеет посягнуть на ее власть. Не посягали на эту власть и в нашем доме. Вообще в нашем доме все делалось так, как хотела бабушка. Аво говорит, когда наша мама станет бабушкой, тоже будет верховодить в доме. А пока ей надо ждать долго-долго.
Под рукой бабушки на курси [29] серые шары скатанного теста. Она берет ком теста, перебрасывает его с руки на руку, растягивает его и, погрузившись по самую поясницу в тонир, лепит к стенке.
Приходит время, и бабушка один за другим вынимает из тонира уже испеченный хлеб. Вынимает, легко зацепив его крючком. Ах, как вкусны эти райские хлебцы свежей выпечки, отдающие паром. Свежий хлеб бабушка кладет на хонча — плоскую доску, похожую на курси, но без ножек. Кладет один к другому, рядышком, чтобы скорей остыли.
Сладко пахнет горелым хлебом. Из круглого, широко раскрытого зева тонира пышет жаром. Мы с Аво, устроившись около курси, наблюдаем за бабушкой.
Мужчинам не полагается во время выпечки хлеба находиться у тонира: тесто может свернуться комом, шлепнуться в золу. А шлепается оно от мужского сглаза. Но какие мы с Аво мужчины?!
Приходит Васак, и мы освобождаем ему место подле курси. Васаку тоже интересно, как бабушка печет хлеб. Правда, и у них в тонире пекут хлеб, но это делает мать. У Васака нет бабушки.
Не из-за одного только праздного любопытства пришел сюда Васак. Целый день мы не виделись. У него, наверно, какая-нибудь новость. Да и у меня зоб лопнет, если не поведаю ему о своих новостях, не говоря уже об Аво, у которого всегда куча дел для каждого из нас. Но мы молчим. Здесь не место для разговоров. В любую минуту бабушка может прогнать нас.
Бабушка собралась было снова погрузиться в тонир, но в эту минуту на пороге появился Сурен.
— Господин Нжде, — прошепелявил он, — гнчакисты налетели на нас. Война!
Аво тотчас же вскочил из-за курси в полной боевой готовности.
Бабушка так и замерла с тестом в руках. Она смотрела на Аво, который был уже не Аво: все на нем сверкало — деревянная сабля, кем-то искусно вырезанный из доски черный маузер…
От удивления бабушка, может, всплеснула бы руками, да руки были заняты. Она тоже покачала головой и снова склонилась в тонир. Но тесто не прилепилось к стенке, оно шлепнулось в золу.
Бабушка подняла из тонира разгневанное лицо.
— Чтобы твоему Нжде, заодно и гнчакистам, бела дня не видеть, чтобы они вечным сном опочили, сдохли без креста и покаяния, — горошком посыпала она, обращаясь в сторону, где только что стоял Аво.
Но Аво и след простыл. Он исчез вместе с Суреном.
— А вы чего примостились тут? Сгиньте с глаз! Все вы одного поля ягода!
Бабушка, наверное, сняла заклятье, потому что Нжде после ее слов не то что вечным сном не опочил, не умер без креста и покаяния, а живой остался, идет к нам с войском, и о нем шла молва.