И вот каменное нагромождение, именуемое рейхстагом. Сейчас даже трудно представить, как он выглядел раньше. Отбитая нога коня Вильгельма, простиравшего руку на восток, и куча битого камня — вот все, что осталось от былой бюргерской спеси.
Боец смахнул пот со лба, по-солдатски сказал: «Порядок», и острием штыка как можно выше выцарапал на руинах гитлеровской канцелярии:
«Германия, запомни навсегда и мой штык! — Сын Армении».
Я не знаю, кто оставил эту гордую надпись. Может быть, кироваканский или кафанский медник, может, карабахский тутовод или мегринский виноградарь. Но кто бы ни был ты, мой современник, собрат по оружию, Родина снимает перед тобой шапку.
Какая ирония судьбы! Мы пришли в Берлин второго мая, в день, который у нас называют «соловьиным днем».
В этот день в Берлине отгремели последние выстрелы, фашистская армия вынуждена была прекратить сопротивление. В этот день, по поверью, при благоприятной погоде, в средней России начинает запевать соловей.
Погода нынче благоприятствует нам. Соловей вернулся в мертвый парк Тиргартен. Тревожно поет он над пустынной местностью, как некогда грустил он по разоренному гнездовищу в Курске или на Украине.
Да, есть же праведный суд на свете!
Два отощавших мальчонки попросили у нас хлеба. Мы знали: Берлин голодает. Колченогий Геббельс обещал, уходя, так хлопнуть дверью, чтобы содрогнулся весь земной шар, вот он и хлопнул. Берлин без воды, без хлеба, без электричества. Он был стерт с лица земли, затоплен водами Шпрее, если б не подоспели советские войска, помешавшие гитлеровским заправилам осуществить свой зловещий замысел.
Товарищ, с которым я шагаю по Берлину, — будущий писатель Лазарь Карелин. Он — еврей. Я — армянин. Об армянах еще совсем недавно Геринг писал в листовках: «Учесть недружелюбность армян к немцам». Еще не остыли печи Освенцима, где жгли детей и взрослых…
Мальчики, попросившие у нас хлеба, смущенно отводили глаза. Молча, не сговорившись, мы развязываем свои вещевые мешки, в которых лежал наш пайковый русский хлеб.
Две молоденькие девушки, напросившись в гости, как маленькие зверьки, набросились на еду. Стол для тогдашнего времени был неслыханно богатым: ржаной солдатский хлеб, банка шпрот и ломтик сала — остатки нашего сухого пайка, который мы получили еще в Москве, отправляясь военными корреспондентами сюда, в горящий еще, поверженный Берлин.
Мы оба — я и мой товарищ Лазарь Карелин — только перед самым концом войны были произведены в офицеры. Будучи солдатами, мы мечтали, как и другие, о Берлине, о мести. Теперь в этом самом Берлине мы кормили хлебом и салом двух немецких девушек.
Если бы в те далекие времена, когда дымили печи Майданека, вся Родина наша обливалась кровью, сказали бы нам, что мы способны на такую щедрость, то, наверное, не сговорившись, мы отвесили бы обидчику по хорошей оплеухе.
Девушки уписывали наш русский хлеб за обе щеки, и, не боюсь признать, мы не жалели. Мы знали — Берлин голодает. Знали также, что не эти девушки зажгли тот всемирный пожар, который принес человечеству так много горя.
Покончив с едой, девушки покорно ждали расплаты.
— Все! Можете идти, — по-немецки сказал им Карелин.
Девушки, видимо, не поверили своим ушам, не сразу ушли. Мы решили пожертвовать остатками пайка, дали им хлеб и сало.
Уразумев наконец, что нам от них ничего не нужно, девушки не знали, как отблагодарить нас. Одна из них, задержавшись в дверях, преодолев, радостное смущение, сказала:
— Мы сестры, наш отец — профессор, врач. И очень строгих правил. Если мы придем домой с хлебом, он не поверит, что вы его дали безвозмездно. Может, зайдете, поговорите с отцом?
Мы пообещали зайти. Девушки ушли, оставив нам свой адрес. В окно мы видели, как бережно несли они наш скромный подарок.
Мы все-таки решили исполнить свое обещание — поговорить с отцом девушек.
Берлин был в руинах, еще дымились развалины, но мы без труда нашли нужный нам дом. Еще издали, за обгоревшей штакетной оградой мы увидели высокого пожилого человека с непокрытой головой, в жилете, в белоснежной сорочке. Это был отец наших девушек. Он поливал из лейки цветы.
Солнце только всходило. Мы стояли как вкопанные, потрясенные до глубины души этим необыкновенным видением: немец, побежденный, поставленный на колени, среди руин поверженного Берлина, на рассвете нового, наступающего дня поливает цветы.