На цветах полевой кашки снуют муравьи… Что бы ни случилось со мною, полевая кашка будет цвести, муравьи — сновать по извечным своим неведомым путям.
Не отрываясь гляжу на муравьев, на кашку, на свою… бесконечность.
Диву даюсь, глядя на нашу речушку: иные реки побольше зимою притихают, замерзают, а ей — нипочем. Вечно звенит, скачет по камням, не прерывая свой бешеный бег в самый лютый мороз.
И я знаю: она не замерзает от бега, от собственной прыти, не знающей покоя.
Цветок эдельвейса растет на краю пропасти, в заоблачной выси, пробиваясь сквозь снег, вечную мерзлоту, наперекор невзгодам, отвоевывая у жизни право на свет и тепло.
Наверное, и я бы зачах, как тот эдельвейс, сложись моя жизнь устроенной, уютной, без моих невзгод и недугов.
Тихо плывут по Раздану сорванные где-то течением воды цветы ромашки. На каменистом берегу вдоль клокочущей горной реки полыхают огнем флоксы…
Время, остановись! Пусть зима поломает себе ноги по дороге к нам.
Мой светоч — огонь. Я раздаю его пригоршнями и радуюсь, когда он занялся, полыхает на ветру костром, раздвигая мрак, кому-то освещая путь, несет людям какой ни на есть свет.
Но мне не дано греться у собственного костра. Я почему-то всегда ближе к дыму, чем к огню.
Видели ли вы одинокое дерево, на отшибе, подальше от леса, от других деревьев? В погожий день и в ненастье — мечется из стороны в сторону, что-то ищет подле себя ветками. Я догадываюсь: оно ищет чьи-то руки и не находит.
Сколько бы дерево ни стояло на месте, томясь в одиночестве, как бы солнце ни светило ему, дерево это будет метаться из стороны в сторону, искать, искать недостающей руки.
На моем оконном стекле капелька растаявшего снега. Я гляжу на нее и не нагляжусь…
О вереница лет, почти шестьдесят раз сменявших друг друга за моим окном. Не ей ли, этой веренице, научившей меня ценить жизнь, не пренебрегать каждой ее минутой, обязан я своей неистребимой любовью к капельке растаявшего снега на потеплевшем от весны оконном стекле?
Уходящий, уходи, если пришел срок, если сердце не может больше отсчитывать дни.
Уходящий, уходи. Только оглянись назад: есть ли былинка, взращенная тобой?
Уходящий, уходи! Но оглянись: нет былинки за тобой — значит, не было тебя.
Птица учится летать против ветра. Чем злее встречный ветер, тем сильнее делаются у птицы крылья.
Сколько я помню себя — ветер не был мне попутным, всегда он яростно жег лицо. Злой, мудрый, встречный ветер.
Дед впервые в городе. Идет со мною по улицам и удивляется, как много народу.
— Сколько в этом городе людей? — спросил он меня.
Я назвал.
— Врут. Кто может сосчитать их, если все в разные стороны идут.
Есть у моря минуты молчания. Мгновение, когда все замирает на корабле. Судовые радиостанции прекращают свои передачи и ловят, ловят в эфире тревожные сигналы. Может, кому требуется срочная помощь?
Вот такие же минуты молчания бывают и в сердцах людей, отзывчивых на чужую беду!
Дочка моя пыхтит над трудной задачей. Арифметика явно не дается ей. Иногда, вздохнув, заглядывает в конец учебника, где ответы.
Я смотрю на нее и завидую. Как хочется иногда найти готовый ответ, как в задачнике.
Ласточка, улетая далеко-далеко, за чужие моря и земли, возвращается в свое гнездо…
Маленькая птица, у которой такой легкий крохотный мозг, обладает загадочным и тонким чувством расстояния, высоты и направления.
Подари мне твой крохотный локатор, ласточка!
Я видел это на севере. Маленькие пичужки, величиною с грецкий орех, собрались на врага. Они ударялись о грудь и крылья ястреба, пламенея на солнце ярким опереньем.
Десятки отважных птиц погибали, но новые стаи вступали в бой, яростно накидываясь на хищника. Ослепленный и жалкий, ястреб падает сраженный.
Два верблюда паслись в пустыне. Один сорвал пучок бурьяна и передал другому.