— А-а-а, разбойники, пришли! — раздался голос деда из глубины пещеры.
Со свету пещера нам казалась погруженной в ночь. Мы ничего не видели и продвигались ощупью.
— Сюда, сюда, — командовал дед, и голос его отдавался в пустых посудинах.
Освоившись с темнотой, я с любопытством оглядывал пещеру. Здесь все интересно. Вот дед, склонившись над гончарным кругом, вращает ногой колесо деревянного станка. Отец тут же. Засучив до колен штаны, он месит ступнями глину и ровными кусками кидает ее на плиту.
Глина находится все время в движении. Дед схватывает вертящуюся массу, смазывает ее водой, мнет, сплющивает, придавая ей нужную форму.
Когда форма придана, приделаны ручки и ушко, дед берет костяшку и рисует на боках.
Как жаль, что время не сохранило ни одного кувшина, вылепленного дедом! Как хотел бы я снова всмотреться в эти узоры, незатейливые и бесхитростные, как подлинное творчество!
Колесо замедляет ход, руки снимают готовый кувшин. Потом его сушат на чистом воздухе и обжигают в печи.
— Ну, что принесли?
Стряхнув с себя кусочки глины, дед подошел к нам. Мы развязали сверток.
И хотя обед был, как всегда, скромный — хлеб, кувшин танова и пара-другая малосольных огурцов, дед от удовольствия потер руки и похвалился:
— Ба, да тут на целый пир!
Откусив пол-огурца, он сказал нам:
— Сбегайте позовите народ обедать. Скажите, дед просил.
Мы поспешили исполнить поручение, и через несколько минут гончарная наша переполнилась людьми.
Каждый день гончары собирались у нас обедать. Они приходили со своей едой, завернутой в платки. Иногда кто-нибудь приносил с собой кувшин вина, тогда обед превращался в настоящую пирушку, и дед, слегка охмелев, расходился вовсю.
— Кто мы такие? — кричал дед. — Кроты или люди? Нет, мы не люди, а кроты. Мы целый день копошимся в песке, а что получается из этого? Ничего! Одни поборы да побои. Кто мы такие, я вас спрашиваю? Что у нас за жизнь?
Потасовки с гимназистами следовали одна за другой, и я не скажу, что из-за этого распроклятого стекла, которое все дальше и дальше уплывало от нас. Драки с гимназистами были и прежде, до зажигательного стекла, когда у гимназистов его еще не было. А дрались мы из-за мести. За то, что у них и винчестер, и скаковые лошади, и книги. За то, что белый хлеб нам только снится.
Сейчас, по прошествии многих-многих лет, хочу признаться и в другом. Не все потасовки кончались нашей победой. Среди гимназистов были такие драчуны, при случае так задавали нам перцу, что только держись! Например, Тигран. Попадись ему один на один — он тебе все ребра пересчитает.
Зажигательное волшебное стекло еще куда ни шло. В это лето гимназисты словно сговорились, чтобы нас побольше подразнить, позлить своим достатком.
Сын Согомона-аги, размазня Беник, как-то, загадочно улыбаясь, обронил:
— Стекло — это что! Пустячок! Приходите вечером к нашему дому, не такое увидите.
И, показав нам язык, пустился наутек.
Вечером и впрямь такое делалось возле дома Согомона-аги, что мы обмерли. Ребятни собралось со всех сторон. Что за диковина такая — деревянный ящик, отделанный кожей, с ручкой на боку. Покрутят ручкой, и музыка — будто десять таристов, десять бубнистов и еще несколько десятков музыкантов поместились в нем, такой стоит от него грохот.
Арам, который, как ни крути, знал всегда побольше нашего, неспроста же его называют Мудрым, спокойно сказал:
— Чего вылупились? Обыкновенный граммофон.
Тоже сказал: обыкновенный! Хорош обыкновенный, если в нем, в этом ящике, столько музыкантов помещается. А нарядная полосатая труба, которая со своим огромным раструбом выходила в окно? Конечно, нарочно, чтобы мы обмерли от зависти от такой музыки. Вот тебе и обыкновенный граммофон!
На крыльце дома стояли Вард и Беник и наслаждались нашей завистью.
Гребень горы разделяет земли Нгера от узунларцев. Отсюда, становясь на самую макушку горы, я хорошо вижу как Нгер, так и Узунлар. Вижу все прилегающие к ним горы, лоскутки посевов, квадраты садов, прижавшиеся к лощинам косогоров. И зелень, кипящую зелень тутовников, которые росли повсюду, не считаясь, какая под ними земля, какой рельеф. Все годилось для тутового дерева, ничто ему не помеха: ни камень, ни крутизна.
Забираясь сюда, на эту каланчу, я чувствую себя каким-нибудь падишахом, обозревающим свои владения. Или скорее Трдат-такавором, о котором я где-то читал. Откуда взялось это чувство — стать падишахом или армянским царем Трдат-такавором — я не знаю. Пришло в голову, и все. Правда, мой падишах или Трдат-такавор совсем не были похожи на тех властелинов, какими они были. Они у меня добрее добрых. Никого из подданных не обижают, не притесняют, последним куском делятся с людьми. При них нет богатых и бедных. Все равные. Такие у меня цари. Даже «границы» между Нгером и Узунларом при них нет. Впрочем, «границы» этой давно нет. Ограничительные знаки — деревянные колья — давно сгнили, кое-где повытаскивали их ребятишки из озорства, но все равно «граница» эта есть. Ее знает каждый нгерец или узунларец наизусть.