Сколько раз гонялись за нами разгневанные хозяева, заставая нас в садах? Сколько раз уносили мы ноги, убегая от преследователей, роняя краденые фрукты, на ходу подбирая их, громко хохоча.
Не забыть мне проклятий, посылавшихся нам вдогонку Боюк-киши, так и не опознавшим среди налетчиков своих любимчиков — внуков гончара Оана, меня и Аво.
Вы бы только послушали, какие ругательства извергал один только Боюк-киши. Вот никогда не думал, что добрейший Боюк-киши способен на такую роскошь:
— Чтоб вас разорвало, пустодомы несчастные. Хоть бы дали плодам созреть. Разбойники. Грабители. Нарветесь на дизентерию, сдохнете, сукины сыны. Я все равно вас из-под земли достану, отлуплю за мое почтение.
Но нам уже нипочем все эти угрозы. Дизентерией скорее заболеют хозяева, потому что мы им оставили как раз незрелые.
Не знаю, чем бы мы заняли свой досуг летом, если б не это волшебное стекло, которым можно дерево прожечь насквозь — такие у нас были преувеличенные представления о нем. Подумать только, ложусь спать и встаю с мыслью о стекле, чудодейственном стекле, которого так недоставало мне. Недоставало всей нгерской ребятне, которая также не имела сна из-за этого дурацкого зажигательного стекла.
А каковы гимназисты! В каждый свой приезд они непременно находили чем пощекотать наше воображение. Когда-то был для нас диковиной бумажный змей с двумя развевающимися лентами сзади, который запускали гимназисты на нитке в воздух. Такое удовольствие, когда удавалось запустить высоко. Не жалкое приспособление из листа бумаги или куска ткани с наклеенными на него тонкими деревянными планками, а целый «ераплан». Ничего, пережили, а теперь на него ноль внимания. В диковину были в свое время граммофон с пестрой грубой, извлекающий из нутра громовую музыку, и мандолина. Тоже ведь не сразу привыкнешь. Не тар, не кяманча, не бубен, а именно мандолина. Ударишь костяшкой по струнам — такой шум. А если ты умеешь играть, такую отчубучит музыку, что ноги сами идут в пляс.
Теперь это стекло. Конечно, «реквизировать» — слово это нам было известно с незапамятных времен — это чудо-стекло у гимназистов — раз плюнуть. Но, во-первых, лето не лучшее время для наших сборищ. В это время мы все были заняты работой — кто на поле, кто со стадом, за которым глаз да глаз иметь — разбежится от звонаря-овода, иди ищи несчастную перепугавшуюся скотину. А если удавалось нам собраться, то в таком количестве, что не решались нападать на гимназистов, которые ходили скопом и при попытке пустить кулаки могли дать сдачи. Один только Каро ходил в одиночку, но это был какой-то не настоящий гимназист, вроде не от мира сего, и связываться с ним не представляло никакого интереса. Да чем у такого разживешься, если он целый день ходит со своим ящиком, заляпанным красками, и называет его диковинным словом — этюдник. Он корчит из себя художника и, как нам казалось, из-за своего дурацкого этюдника никого не видит. На всех нас ноль внимания, на гимназистов — тоже. Ходит отрешенно по горам и знай малюет себе что на глаза попадет. Такой мазила. Ему бы только рисовать. Ну и мы, конечно, на него ноль внимания, заодно на всю его мазню. Не жалко.
Честно говоря, виноделов сын, Каро, все же нас интересовал. И интересовал нас совсем по другой причине. У Затикяна был такой сад, которому ни один фруктовый сад по всей округе в подметки бы не годился. В том числе и сад Боюк-киши. Не сад, а своего рода Шаки-Ширван для всей нгерской ребятни. Ну как не проявлять интереса к Каро, который за своей мазней ничего не видит, не слышит, будто весь этот Шаки-Ширван, благоухающий ароматом дивных плодов сад, не имеет к нему никакого касательства.
Ну и дурень же ты, Каро! Знаешь ли ты, мазила, что у зазевавшегося теленка трава под ногами раньше времени усыхает!
Правда, ему особенно беспокоиться за сад не следует. За него постарался отец — такой отгрохал забор. Затем он, этот сад, особо охранялся…
Эти разговоры о заборе и всякие страсти насчет охраны у меня сейчас вызывают только улыбку. Когда тебе десять лет, от силы двенадцать, какая может идти речь о каких-то трудностях, которые нельзя одолеть? Самый незначительный просвет, лаз — для нас широкая проезжая дорога.
Каро, наш виноделов сын, так увлекся, так ушел в свой этюдник, что не заметил, как мы, найдя в заборе перелаз, один за другим проникли в сад. Он не услышал и наших шагов, когда мы безо всяких предосторожностей приблизились к нему. У нас была задача: отвлечь внимание доморощенного рисовальщика, чтобы дать возможность нашей ребятне пировать в другом конце сада.