Мне особенно запомнилось в тот вечер лицо отца. Как молния среди ночи вдруг озаряет все закоулки, так улыбка, неожиданная и теплая, освещала его заросшее широкое лицо. Мрачные, суровые глаза горели огнем, как у юноши.
Отец подошел к незнакомцу. Я только сейчас заметил, какой он из себя. Небольшого роста, крепко сбитый мужчина, которому можно дать и тридцать, и все сорок. Черная борода красиво оттеняла его матовое бледное лицо.
— Спасибо, Мешади, ты снял повязку с наших глаз, — сказал отец, пожимая гостю руку. — Теперь мы знаем, кому нужна эта война.
Гости понемногу стали расходиться.
Шаэн первый заметил нас и поманил к себе пальцем. Мы подошли. Жестом он предложил сесть рядом и представил нас гостю:
— Знакомься, Мешади. Мои приятели.
Тот, кого называли Мешади, по очереди пожал нам руки.
— Слышал, слышал о вас и про ваши сражения с сынками богачей знаю. Только вот «фонари» получать не стоит. Надо уметь давать сдачи. — И он рассмеялся.
Ох этот проклятый Хорен! Если бы не он, ходили бы селедки в синяках! А то красней теперь перед таким гостем!
Кроме Шаэна и незнакомца в доме остался только дядя Саркис. Он давно знал гостя, у обоих были в Баку общие знакомые, и дядя Саркис справлялся о них.
Устроившись неподалеку, я всматриваюсь в гостя. Теперь я знаю, кто такой Мешади, и, не сводя с него горячих глаз, заглатывая воздух, стараюсь запомнить каждое слово.
Я, наверное, крепко заснул, потому что не проснулся даже тогда, когда сильные руки отца перенесли меня в постель.
Чуть свет прибежала Мариам-баджи, мать Арфик.
Эта вездесущая немолодая женщина целый день носилась по селу, во все совала свой нос, до всего ей было дело. Мариам-баджи, как все пожилые женщины, была в кеткале. Лоб ее украшали медные монеты, от которых, как от пуговок бабушки, вечно стоял трезвон. Про Мариам-баджи на селе говорили: «Скажешь ей на коготок, она перескажет с локоток». Кто в Нгере не знает Мариам-баджи? Бабушка не терпела ее — между ними были какие-то старые счеты — и всегда выпроваживала с порога.
— Соседушка, — обратилась она к матери, — неужто гость из самого Баку? Дайте хоть одним глазом посмотреть на сокола! — Она даже заглянула через плечо матери в землянку.
Дед на ступеньках лестницы надевал трехи. На голос Мариам-баджи он поднял голову:
— Что ты городишь, Мариам! Какие гости из Баку? Отродясь не видел!
— Не видел? Мешади-бек, значит, приснился жене Савада? — И она снова устремила взгляд через плечо матери.
Дед рассердился:
— Что ты, сноха, торчишь на пороге?! Отойди в сторону! Пусть человек собственными глазами увидит, кого мы прячем.
Мать отстранилась, Мариам-баджи прошла в дом. Через минуту она снова появилась на пороге.
— И что это люди болтают? Только душу бередят, — сказала она, смущенно надвинув на губы платок.
А гостей в самом деле в доме уже не было.
— То-то, — промолвил дед, зацепляя концы ремешков на трехах.
Он наконец обулся. Мариам-баджи ушла.
Дед сердито посмотрел ей вслед:
— И откуда у почтенного Авака такая жена?
Ни в этот день, ни в другой дед, против обыкновения, и словом не обмолвился о ночном госте из Баку.
Вот воистину не знаешь, где найдешь, а где потеряешь…
Произошло это в один из июльских дней. В горах дозревали лесные плоды и ягоды. Даже позднеспелый кизил обильно устлал землю опадышем. Солнце стояло посреди неба.
Придерживая руками отвисшие пазухи, мы спускались по тропинке, как вдруг на солнцепеке, среди кустов шиповника, увидели Каро. Раздетый по пояс, без фуражки, он сидел, обернувшись к нам спиной, и над чем-то колдовал. Должно быть, рисовал.
«Милые шиповники, и вы стали жертвой нашего доморощенного художника, и вы позируете ему? Знаешь, дружище, читал я в книге, как один мальчик хотел стать королем и стал им. Но еще говорят: воду толочь — вода и будет. Это в сказках мальчики становятся королями. На что надеешься, братец? Иди катайся на скакуне своего отца, бухай в свое удовольствие из винчестера, пугая уток».
И даже пожалел Каро за его зряшную работу. Мне почему-то казалось, что бог, наградив богатых достатком, обделяет их в остальном. И ругал, ругал Каро за его упрямство, за то, что он хочет стать тем, кем ему не дано.
«Чтобы так бездарно перерисовать шиповники и разную чушь, вовсе не обязательно протереть штаны в гимназии», — думал я.
Неизвестно, до чего бы я договорился, размышляя про себя, если бы меня вдруг не обожгли слова: