Понедельник, 29 декабря… Уже три дня я не нахожу себе места, — как зверь в клетке, беспокойно хожу взад и вперед по камере. Хочу продолжать писать, но никак не могу сдвинуться с мертвой точки. С тех пор как доктор сказал мне, что моя исповедь заинтересовала его как роман и я знаю, что кто-то из-за моего плеча следит за развитием повести обо всех моих отвратительных поступках, мне стало труднее разматывать спутанный клубок воспоминаний. К тому же проклятая болезнь изнурила меня, заволокла душу какой-то паутиной. Голова, как в тумане, мною овладевает отвращение ко всему миру и к самому себе. Мне кажется, я даже не буду знать, что делать с жизнью, если меня помилуют. Самоубийством я не покончу, упаси боже, хотя это был бы, вероятно, самый разумный исход. Но этого сделать я не могу. Страшно. У меня не хватит силы воли. После всех пережитых унижений и избиений у меня выветрились все человеческие чувства.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Первый серьезный удар, нанесенный мне в этой мерзкой жизни, я получил в Галаце лет девять тому назад, когда органы юстиции уличили меня в соучастии в одной очень сложной афере. Я вышел из тюрьмы в четвертый раз и устроился «практикантом» в одном комиссионном деле в Плоешть. Введенный в семью местного коммерсанта, дочь которого нежно строила мне глазки, я выдал себя за сына богатого помещика из Дорохоя. Фальшивые документы, письма, поддельные телеграммы, сфабрикованные мною самим, оказали действие: вместе с родительским благословением коммерсант преподнес мне сумму в пять тысяч лей. Через день после помолвки я бесследно испарился. Две недели провел я в Галаце, где подготовил вторую такую же аферу. Но однажды утром, когда я еще лежал в постели, кто-то постучал в дверь; открываю и вижу перед собой трех мужчин: один из них — коммерсант из Плоешть; нечего и говорить, кто были двое других. Потерпевший осыпал меня бранью, а я быстро оделся, в то время как полицейские завладели всеми моими вещами. Я был полностью в их руках.
Сначала меня отправили в Плоешть, затем обратно в Галац, где в порядке доследования меня продержали под арестом еще почти два месяца. Всякий острог — школа разврата. Сидя в галацкой тюрьме, я убедился, что мне надо еще многому поучиться. Я подружился с двумя греками, величавшими себя «деканами портовых воров». Весь день занимались мы разработкой грандиозных комбинаций и планов на будущее. Все это время меня часто вызывали к следователю, лицо которого казалось мне странно знакомым. Попутно он раскрыл еще одну мою махинацию, когда с помощью поддельных накладных я провел другого коммерсанта, торговца мешковиной. Обо всем этом я уж давно забыл, моему бухарестскому компаньону удалось вовремя улизнуть, но я впутал довольно основательно в это дело и собственного отца. Бедняга вначале ничего не подозревал, но потом попался и, так как другого выхода не было — продолжал игру.
И вот как-то раз в понедельник меня снова вызвали в кабинет следователя. Уже в течение нескольких дней я испытывал беспокойство, меня тяготило предчувствие какого-то тяжелого несчастья, неясный страх. Когда я вошел, следователь внимательно читал какое-то дело и заставил меня простоять около часа у двери, не взглянув ни разу в мою сторону. Наконец вошел судебный пристав и шепнул несколько слов следователю. Мне было ясно, что готовится что-то против меня, я строил тысячи предположений, но не мог остановиться ни на одном из них. Все мне казалось каким-то страшным сном. Следователь подал знак, и пристав раскрыл дверь, ведущую в другую комнату; из нее вышел… мой отец. Он выглядел совершенным стариком — я не видел его уже два года. При виде меня он весь задрожал.
— Вы знаете его? — строго спросил следователь.
— Как же мне не знать его, — горе мне!
И несчастный отец задохнулся от сдерживаемых слез.
— А меня… не узнаете?
С моих глаз точно спала повязка, и я окаменел от страха перед тем, что должно было произойти.
Отец долго вглядывался в следователя, пожимал плечами и, наконец, робко произнес, как ребенок, боящийся побоев:
— Не знаю… может быть… не припоминаю. Я столько пережил, господин следователь… сжальтесь надо мною, я несчастный старик…
Следователь встал и, повернувшись лицом к свету, спокойно сказал:
— Вы видите около глаза этот рубец?
— Да, вижу, — ответил отец, смиренно кланяясь.
— А вы знаете, откуда у меня этот знак?
— Откуда?
— От вас. Вспомните, как много лет тому назад вы избили меня, истоптали ногами без всякий вины с моей стороны… Вот здесь след ваших шпор… Да, господин майор, как видите, на свете ничто не проходит безнаказанно.
Эта страшная сцена часто встает у меня перед глазами: отец на коленях униженно молит о прощении, как провинившийся ребенок, и бессвязно бормочет что-то в свое оправдание, а следователь покровительственно предлагает ему подняться с пола:
— Встаньте, господин майор, и выслушайте меня.
В это мгновение, мне кажется, я вижу его опять юношей, стоящим на коленях перед моим отцом, жестоко избивающим его.
Каким важным и величественным казался теперь сын дьячка из храма Святого Николая. И как свысока он с нами говорил:
— Видно, такова уж воля божья, что мы вновь встретились с вами. Как видите, есть на свете справедливость, и каждый поступок влечет за собой награду или возмездие. Было бы хорошо, если бы каждый человек знал об этом. Я убежден, что вы тогда нашли свои часы, господин майор. Во всяком случае, ваш сын прекрасно знал, что я не был виноват. Не так ли, это было вам известно? Но вы все-таки молчали. Вы не рассчитывали еще раз свидеться со мною — не так ли? А все-таки видите, при каких обстоятельствах мы встретились с вами? Когда меня трепала лихорадка и моей несчастной матери нечем было укутать меня, когда я метался между жизнью и смертью, у меня в мозгу пылала лишь одна мысль: на свете есть бог, он все видит, судит и воздает по деяниям. С тех пор прошло много времени, а я все ждал этого дня. Я взывал к нему со всей силой непоколебимой веры, которая творит чудеса. И этот день настал.
Все это он произнес совершенно спокойно. Мы же оба слушали его, опустив глаза, и эти слова хлестали нас, как пощечины.
Он сказал, что наше дело его больше не интересует — он передает его другому следователю, чтобы не дать пищи для подозрений. Он больше не испытывает злобы против нас. Справедливость восторжествовала.
Отец плакал, и мы расстались с ним навеки, не сказав ни слова друг другу.
Когда я возвратился в тюрьму, сопровождаемый часовым, на одно мгновение я увидел себя ребенком, разряженным, как кукла, с завитыми локонами, верхом на «Пую» в сопровождении денщика, который видел во мне нечто вроде царского сына. Такова жизнь.
Прошло три года… В пятницу на пасхальной неделе… Телега… Седьмое осуждение… Впереди десять лет заключения. Где вы, доктор, вы, который потратили столько хороших слов на самого отвратительного из людей?
Я очень слаб, кости ломит, кашляю. И все-таки не умираю. «Бог не хочет смерти грешника»…
Кто непрерывно шепчет мне эти слова? Наверное — сама Справедливость.