Жизнь идет веселее: к сытному духу теплой ржаной муки примешивается сладкий запах прижаренного льняного семени. Гулко и дробно стучат по клиньям, словно отбивают плясовой такт, тяжелые деревянные песты. Из мешочков с семенем, зажатых в жомы, стекает горячее пахучее масло. Станок, кулачный вал, даже стены и пол амбарушки лоснятся, насквозь пропитавшись маслом.
А со временем здесь вырастут крупорушка, шерстобитка, сукновальня — словом, все, что требуется в крестьянском обиходе и что русский селянин спокон века умеет мастерить сам, ладить топором из дерева, рассчитывая свои механизмы, напор воды, подъемную силу двигателя глазомерно да по дедовским преданиям.
Если не ошибся хозяин местом, удачно выбрал, и сумел переманить к себе помольцев от работающих давно и успевших избаловаться соседних мельников — тогда потянутся к нему с разных сторон возы с крестьянской рожью, ячменем, гречихой и горохом; повезут мешки с грузным, скользким льняным семенем, шерстяную кудель. Так исподволь и приберется к рукам деревня-другая, а если о новом мельнике пойдет добрая слава, то и целая волость повадится ездить… Пока и этот мельник, забрав силу, не начнет плутовать напропалую и молоть кое-как, жалея жернова.
Дело верное: как ни плох бывает урожай, а на мельницу везти хлеб приходится. И плачешь, да отсчитываешь дорогие пятаки в руки мельника, а что он сам задумает от твоего отначить — это уж дело совести. А совесть разбогатевшего мужика, как известно, не побоится и тяжкий грех на душу взять… Тут по пословице: с миру по нитке, а сильному кафтан. Да еще какой!
Весной на мельницах безлюдно и тихо. В половодье не до помольцев: хозяин не спит ночами, тревожно следит, как стремительно заливают берега мутные воды. Он обреченно вздыхает, крестится: «Господи! Микола милостивый!», а не то с запоздалым усердием, надсаживаясь, волочит к плотине грузные камни, забивает колья.
Когда вода спадет, оставив плотный слой ила, хозяин принимается за починки — тут подлатает, там подвалит булыжников, заткнет мхом и соломой течи. В этих заботах проходит почти все лето. Крестьяне в эту пору не ездят: у большинства в сусеках заметено до последнего зернышка.
Но едва созреет хлеб, на мельнице начинается оживление. Немало в уезде хозяев, что, кое-как просушив еще не совсем спелые зерна, торопятся на мельницу. Проводив мужа с пудом ржи за плечом, хозяйка готовит квашню, занимает у более счастливой соседки закваски и потом терпеливо посматривает в окошко: когда-то можно будет накормить семью досыта теплыми лепешками из новины.
Такие помольцы — сущее наказание для мельника; только и дела, что перепускать их пудишки зерна. Того и гляди, что заскрежещет порожнем камень. Вдобавок народ этот дрожит над каждой пригоршней муки — выгребной ларь заметает заячьей лапкой до пылинки да еще норовит во всякий закоулок нос сунуть: не утаил ли где мельник его кровной ржицы? Эх, Аким-простота, задумал проверять! Отступись лучше и поезжай с богом — ведь мельников сам водяной научил плутням!
После того как схлынут эти бедняки, опять наступает затишье. Настоящий, крепкий мужик пожалует на мельницу лишь после покрова или даже заговен. Пока идут молотьба да уборка, он живет старым хлебом и, лишь развязавшись со всеми осенними работами, а всего лучше по первопутку, начинает завозить на мельницу партии своих мешков — длинных, крепких домотканых мешков, в которые «под гирьку» набьешь и все восемь пудов муки[3].
Впрочем, и после покрова завоз не так уж велик. Откуда ему взяться, когда редко-редко у кого из наших крестьян урожай приходится считать трехзначными цифрами. Кто осенью ссыпал в амбар полсотни пудов ржи да с сотню ярового хлеба, слывет уже справным хозяином.
Глядя на лоскутки крестьянских полей, на разделяющие их изгороди, канавы и межи, диву даешься, как может такая теснота сочетаться с царящей благодатной тишиной.
Справедливости ради надо сказать, что земли не так уж много и у дворян: в нашем уезде нет поместий по нескольку тысяч десятин, о каких слышишь в других губерниях. Наперечет у нас землевладельцы под стать генеральше Майской, — о которой речь впереди, — сохранившей до тысячи десятин земли. Тесновато всем — господам и мужикам: пропасть неудобных урочищ, всяких болот да буераков.
Особенно много народу поселилось по левому берегу Косуги. Тут не проедешь и двух-трех верст, чтобы не встретилась деревня. Иногда это просто горсточка наудачу разбросанных изб с соломенными и драночными крышами, но если их побольше — несколько десятков, — то они вытягиваются двумя параллельными рядами вдоль широкой, непроезжей в распутицу улицы с глубокими колеями и тропками. За избами, на задах, — огородики, конопляники, сенные сараи. И в самой глубине усадьбы — гумна с ригами, крытыми соломой, которые не сгорают при топке только чудом. Пожары в наших деревнях чаще всего случаются именно при сушке хлеба. Но погорельцы, люто победствовав, начиная все сызнова, строят точно такие же риги, с той же дедовской печью без трубы и борова, а колосники для снопов настилают как можно ближе к жару — чем суше солома, тем спорее идет молотьба. И тот же мельник, тряхнув твою рожь на ладони и попробовав зернышко на зуб, одобрительно крякнет и муку сделает точно крупчатую, так что хозяйка будет печь хлебы и радоваться припеку. Вот и выходит, что без такой азартной игры с огнем никак нельзя обойтись.
3
Память о старинном порядке, когда плату взимали с мешка, а не по весу.