Но все это могло отвлечь лишь ненадолго, мимолетно. В каждом сказанном слове, взгляде, какими они обменивались, в каждой ласке было прощание. Отпущенная им мера счастья была исчерпана.
Мягкое тепло и солнце только поманили. Через три дня снова подул северный ветер. Они возвратились, облепленные мокрым снегом, продрогшие и павшие духом.
На фактории геолога ожидала радиограмма о болезни жены. Таиска, не сказав ни слова, пошла с братом снаряжать лодку. Сергею Андреевичу надо было с Дмитрием добраться до базы леспромхоза, — более чем за сто километров вниз по реке. По слухам, оттуда еще не отплыл последний перед ледоставом караван.
Дмитрий столкнул лодку в воду и стал заводить мотор. Таиска стояла на берегу, зябко засунув руки в рукава телогрейки, ее знобило.
Обильный снег падал крупными хлопьями, исчезавшими бесследно в свинцовой реке, по которой плыла шуга.
Геолог стоял перед девушкой, неловко держа ее за локти, и силился что-то сказать. У нее подергивались губы и глаза, казалось, застыли от боли.
— Таисенька, Таисенька, — почти беззвучно повторял он.
Оглушительно взорвался заведенный мотор. Сергей с отчаянием рванулся к девушке и поцеловал в холодную щеку. Потом отпустил ее руки, точно оттолкнул от себя, и шагнул к лодке.
Таиска бежала по берегу, у самой воды. Песчаный обрыв побелел от снега, она скользила и оступалась. Лодку с белыми фигурами пловцов сразу закрыли смерчи снега.
Девушка остановилась, потерянно глядя на жуткую черную воду у ее ног. Потом, ужаснувшись своим мыслям, отвернулась и стала быстро карабкаться вверх по угору…
1980
ОГНЕННАЯ ВОДА
Старый эвенк старательно вывел непривычной рукой «М. Бояринов». Буквы не уложились в отведенном на бланке месте для подписи; Михаил Михайлович никогда не ставит крестиков — он когда-то учился в ликбезе, умеет прочитать заголовки газет, слывет грамотеем, но в жизни никогда не писал ничего, кроме своей фамилии. На таких вот бланках договоров он ставил подпись несчетное количество раз, и — пусть скажет кто угодно! — еще не бывало, чтобы Бояринов не выполнил своих обязательств. Эти договоры завелись, когда он еще не состарился, а сейчас ему столько лет, что не сочтешь: однако год своего рождения Михаил Михайлович помнит твердо — по призыву в царскую армию. Он как раз стал служить, когда воевали с японцем, — вот и считайте, сколько он прожил!
Так вот… Свою подпись старый промышленник — самый старый во всей округе — еще никогда не осрамил, и если сейчас взялся добыть сотню белок и пять колонков, значит, он их Заготконторе сдаст, так же как раньше сдавал по пятьсот и шестьсот, и можно выписывать ему аванс, не сомневаясь. За ним он и приплыл на факторию со своего стойбища за восемнадцать километров: надо кое-что закупить в лавке да плыть обратно. Давно не было в борах столько брусники, как нынче, и они со старухой не теряют времени — набрали без малого две бочки; вот на днях он погрузит их в ветку и привезет сдавать на факторию.
— Что ты, деда Миша, разве я сомневаюсь, — машет рукой заготовитель Кузьма Фомич, выписывая заборную квитанцию. — Мы тебя не первый год знаем. Только смотри — рассчитай так, чтобы на охотничий припас хватило и для дома: сам говоришь, сахар кончился, муки бабка наказывала привезти… Не получилось бы как в прошлый раз.
Дородный и румяный Кузьма Фомич подходит к Бояринову, и тот рядом с ним выглядит еще более низкорослым и тщедушным. Он молчит, только слегка кивает головой, словно соглашаясь со всем, что говорит ему заготовитель. Сложив квитанцию, он кладет ее в карман и подает на прощанье свою маленькую смуглую руку, потом, взяв с табурета порожний мешок, выходит из конторы.
— Ты, друг, ступай лучше сразу домой, из лавки ни к кому не ходи, а если перед дорогой отдохнуть хочешь — заходи ко мне чайку попить, — напутствует Кузьма Фомич старика, пока тот, мелко и легко семеня, идет по широкой незастроенной улице. — Беда с вами, — уже про себя, сочувственно вздыхает заготовитель и качает головой.
В темноватой лавке — снят только один ставень — стоит несколько человек, и Бояринов скромно становится в сторонке, дожидаясь своей очереди. Откуда-то появившаяся Фиса — эвенкийка лет тридцати пяти, олений пастух фактории, — подходит к нему и быстро-быстро говорит ему что-то на своем языке. У нее хриплый простуженный голос, одета она неряшливо и бедно, жесты и интонация выдают ее возбуждение. Старик изредка кивает, не поворачиваясь к ней, и по лицу его, бледно-желтому и морщинистому, с редкими светлыми волосами на месте усов и бороды, как и по глазам, узким и спрятанным дряблыми веками, нельзя угадать, слушает он свою собеседницу или нет. Когда продавщица подзывает Михаила Михайловича к освободившемуся прилавку, Фиса идет вместе с ним и становится рядом.