— У тебя тут на сорок рублей, дед, — говорит продавщица, заглянув в переданную ей бумажку. — Что будем брать?
Старик отвечает не сразу, кладет на прилавок свой мешок, аккуратно расправляет у него завязки, оглядывается, мнется.
— Один литр давай!
Бояринов сам не знает, как это у него вырвалось, — он до последней минуты думал, что послушается Вахрушева, не будет покупать спирта, слова вылетели сами собой, и им овладевает острое раскаяние: поддался уговорам несамостоятельной женщины — стыд!
Фиса щелкает языком и издает радостное восклицание…
Впрочем, уже поздно передумывать: на прилавок перед Бояриновым услужливо поставлены две запечатанные черным сургучом бутылки. И стыдно отступиться от своих слов, ему кажется, что все на него смотрят, и он неловко засовывает драгоценную покупку в карманы штанов: по одной бутылке в левый и правый. Пусть это будет в последний раз… Зато он как следует угостит свою бабку — она лакома до спирта и, когда выпьет, перестает охать и жаловаться. Врачи давно ему говорили, чтобы он привез ее на операцию. На фактории Михаил Михайлович выпьет самое большое один-два глотка, да вот Фисе отольет чуть-чуть — она едва не плачет, умоляет дать опохмелиться.
К остальным покупкам Бояринов относится с примечательным равнодушием: он уверенно заказал только махорку и чай — без них они со старухой не могут. Ему помогают положить в мешок коробки с патронами, сахар, муку, соль. Денег остается порядочно; продавщица смотрит по полкам — что бы предложить… Может быть, баклажаны в томате? Ладно, спасибо. А не захватит ли он своей бабке гостинец — мягких конфет в бумажках, — ей, беззубой, как раз? Хорошо, пожалуйста, только немного, триста граммов, спасибо. Ну, что еще?.. Банку компота — под расчет? Старик с готовностью соглашается и на компот, ему все равно, он словно торопится покончить и даже не смотрит на то, что передает ему продавщица, просто сует все подряд в мешок и, уж конечно, ничего не считает и не проверяет: эти костяшки всегда все отщелкивают непреложно!
С лица Бояринова не сходит вежливая, слабая улыбка, он немного суетлив и говорит предупредительно, кротко, точно хочет в чем-то извиниться. Фиса глядит угрюмо, потом напоминает, чтобы старик купил крупы и макарон. Но денег уже не осталось. Она берет с прилавка мешок, вскидывает его себе на плечо и выходит из лавки, ни на кого не глядя. Бояринов торопливо прощается и покорно идет за ней. Они так и бредут по улице: Фиса, в своем рваном пальто и сбившемся платке, впереди, устало и не очень уверенно — ей тяжело нести и полупустой мешок; немного позади понуро и озабоченно — старик. Старуха на стойбище не скоро дождется своего добытчика.
Дома фактории стоят просторно. Селились тут те самые таежные промышленники, которые, приплывая всей семьей на медленных ладьях своих в малолюдное и молчаливое районное село и прожив в нем по делам несколько дней — в своих, приткнутых к берегу, плавучих домах, — не чаяли, как скорее из него выбраться, так тяготили их и кружили голову суета и шумность поселкового размеренного уклада и так тянуло обратно домой, в любезное сердцу безмолвие лесных дебрей, приютивших их заимки. И понятно, что, обосновываясь на фактории, они с опаской думали о жизни «на людях» и, в память своих, укрытых от всего света, избушек на берегу неведомых глухих речек, ставили дома как можно дальше друг от друга. Тайга и тут позаботилась о своих чадах — окружила каждый дворик частой сосновой порослью, тем обеспечив хозяевам их привычные тишину и обособленность.
Совсем на отшибе прячется в хвое избушка, где живет Фиса с ветхой, выжившей из ума старухой: та ни с кем не говорит ни слова, а день и ночь шепчет про себя непонятное, чего не могут разобрать и знающие язык ее племени. Старуха редко спускается с русской печки, а если выберется на улицу — простоволосая, с серыми свалявшимися космами, — то непременно с топором, которым принимается сечь на колоде прутья, причем рубит их, пока не превратит в крошки; их она, отложив топор, пересыпает пригоршнями в костлявых, трясущихся руках. Заботятся об этой старухе все женщины фактории.