Фисина избушка — ветхая и убогая, с крышей из прожелобленных еловых вершинок, обросших мхом и подгнивших. С одной стороны крыша приподнята над срубом чураками[23], так что образуется скат, а чердак открыт всем ветрам и непогоде, и с улицы видны сложенные на потолке рассохшиеся нарты с обломанным полозом, остатки ловушек и еще какой-то хлам. Жилище Фисы и внутри поражает своими скудостью и запущенностью. Там, кажется, нет ничего, кроме козел с двумя-тремя досками для спанья, стола и скамьи, тряпья и на полке возле печки — нескольких закопченных мисок и котелка.
Большинство остальных эвенков и кэто на Сыме живут, перекочевывая с одного стойбища на другое, кто в десяти — пятнадцати, кто в тридцати и сорока километрах от фактории, и наезжают сюда время от времени по своим делам. Изредка случается, что какая-нибудь семья переберется зимой на факторию, поживет, пережидая самую лютую стужу, но не надолго. Непривычно в закрытых домах и тянет в зыбкое лесное жило. Ведь и в чуме, коли у хозяина припасено вдоволь оленьих шкур и мехов, бывает куда как уютно и тепло, — и мил старому охотнику древний очаг отцов.
Старый Бояринов сколько раз соблазнялся крепко осесть на фактории: обзаводился рубленой избой, пробовал пустить корни, но — давят бревенчатые стены сына таежного приволья, ему не хватает воздуха в плотно укупоренных коробках, и он, заскучав, уходил со своей старухой в тайгу и там, отыскав укромное урочище, где вдоволь птицы, зверя и рыбы, щедры ягодники и нетронуты ковры ягеля для оленей, ставил свой чум.
Русские на фактории гостеприимны и дружественны, но они вечно при деле, им некогда, — и милее постучать в дверь к своему: потому все всегда идут к Фисе — провести ли несколько часов или пожить у нее с семьей. Плохо, конечно, очень плохо в пустой, кое-как вытопленной избе, но таежные кочевники не избалованы — им не в диковинку скудный обиход, суровые условия. Михаил Михайлович и не замечает грязного пола, отсутствия посуды, порожнего стола, всего запустения Фисиного жилья.
С лавки, на которую он сел, когда вошел, Бояринов опустился на пол и теперь сидит, прислонившись к ней спиной, привычно поджав под себя скрещенные ноги. Тут же на полу перед ним — алюминиевый котелок с чаем. Соорудив на шестке огонек, Фиса вскипятила воды и всыпала туда целую пачку из стариковского мешка. Чай напрел, приобрел терпкий вкус и стал черным как деготь. Бояринов черпает из котелка жестяной банкой из-под консервов и, обжигаясь, маленькими глотками, пьет состряпанный Фисой отвар. В другой руке у него самодельная трубка с толстым прямым чубуком: можно пахучие едкие затяжки запивать горячим горьким напитком, и все это — никуда не торопясь, наслаждаясь, ни о чем не заботясь. Позади, на подоконнике крохотного окошка, поставлены его бутылки со спиртом: одна нераспечатанная, от другой отпито чуть-чуть — она еще полна по плечики. Михаил Михайлович сейчас испытывает душевный подъем первого легкого опьянения, по всему телу разлилось приятное тепло, и он отчетливо и с радостью сознает, что волен каждую минуту встать и идти к своей лодке, отплыть к старухе. Все пока обстоит хорошо и ничего непоправимого не произошло.
Фиса, которой он отлил спирту на дно банки, выпила, посидела немного, вся болезненно сжавшись, но невдолге воспрянула и, чего-то пошарив в избе, ушла, заявив, что принесет от засольщика рыбы. Можно бы, пока ее нет, убраться восвояси, чтобы все не обернулось худо… Бояринов борется с овладевшим им состоянием блаженного покоя, он знает, что если сейчас вот не встать и не собраться в дорогу… Ах, слаба стариковская воля! Бояринов усиленно затягивается дымом, одурманенная голова слегка кружится, в руках и ногах восхитительная расслабленность. Как бежать от таких редких минут: под рукой почти все, что требуется для полного счастья, — спирт, чай, табак. Стоит, если захотеть, протянуть руку — и огненный глоток снова обожжет душу, вдохнет силы, жар, мужество… Уже оживают, толкутся в памяти воспоминания о самых отрадных годах молодости, о пушистых и легких связках шкурок, какие он бросал на прилавок приемщику пушнины под одобрительные и чуть завистливые возгласы столпившихся на заготпункте охотников, о праздничной поездке в далекий город, где ему пожимали руку большие начальники, преподносили грамоты и подарки… Да мало ли можно вспомнить славных дел, удач, от которых ликовала душа лесного человека? Однако все это ужасно далеко, стало забываться, уже мало кто вокруг знает о былых подвигах славного охотника! Не худо бы, нашлось кому сейчас рассказать о них по порядку, втолковать — каким почетным человеком был одряхлевший дед Бояринов!