Но — милостив к старому охотнику его таежный бог! Еще немного, и будет ему с кем отвести душу, всласть похвастать былыми делами. Уже подплывает к яру на бесшумной легкой лодке, загруженной берестовыми кошелями с темно-красной, как сгустившаяся кровь, брусникой, Степан Лихачев со своей тихой и маленькой, словно куколка, женой. Точно добрый дух шепнул им с утра на далеком стойбище, что надо плыть на факторию сдавать ягоду, — там нынче старейший охотник, патриарх племени Михаил Михайлович, и радостным будет свидание…
Лихачеву, вероятно, лет около сорока — нелегко определить возраст по его смуглому, худому лицу с выдающимися скулами. Он почти круглый год ходит с непокрытой головой, и от этого, должно быть, волосы у него такие густые, словно с подшерстком. Они черные-пречерные, без седины, подстрижены кое-как и закрывают затылок и уши прямыми, жесткими прядями. У него, как у большинства эвенков, очень приветливая и мирная, немного печальная улыбка, открывающая прекрасные зубы. И так же, как почти все его соплеменники, он мал ростом, узкогруд, и руки у него тонкие и нервные, а движения очень точные и незаметные. Степан вряд ли силен, но обладает железной выносливостью. Медленно, с очевидным усилием, тащит он в гору, по глубокому песку, тяжелый короб с брусникой и, не передохнув на гребне, несет дальше к весам приемщика. Потом возвращается за следующей ношей, — и так, не останавливаясь, пока не пустеет ветка. Тогда они с женой подтаскивают ее на берег и вместе идут к Вахрушеву. По пути им попадается Фиса.
Разговоры вокруг остывшего котелка с чаем не смолкают. Возле Бояринова сидит Лихачев и, с трубкой во рту, внимательно его слушает. Старик с выступившим пятнами на щеках румянцем и воспаленными веками с жаром рассказывает про занимающие обоих дела: по приметам старика, появившаяся в борах белка прикочевала с тем, чтобы тут зимовать, и промысел будет добычлив. Дела не мешает подправить: медведь задрал последнюю важенку, и теперь у Михаила Михайловича остался всего один олень, — как быть? Что поделаешь — не стало сил за всем досмотреть, старуха едва ползает, вот и растеряли оленей… А бывало, разве не ездил Бояринов за двести верст проведать дружка на запряжках, быстрых как ветер?! Разве не гнали они с женой, когда перекочевывали, перед собой столько оленей, что стояли кругом рога, как мелкий лес? Чум его был покрыт оленьими шкурами, у него хватило бы на всю факторию парок, малиц, камусов, он всегда мог зарезать олененка для гостя… А вот не стало кого запрячь в нарты, чтобы ехать на промысел, чум покрыт пластами еловой коры да берестой, старуха жалуется, а он — что может сделать, коль прошло его время?
Старик сетует, плачет, потом снова без удержу хвастает, сам верит всей душой в богатыря Бояринова, который по два сохатых в день загонял на лыжах, выпивал сразу по бутылке спирта и не слабел… Эй, выпьем, друг Степан, — Бояринов всегда добудет!
Лихорадочное возбуждение Фисы давно иссякло: тело ее обвисло, голова бессильно клонится, и руками она уперлась в пол — не то встать хочет, не то за него держится, так как все у нее в глазах плывет и кружится! Зато молчаливая Ира, жена Степана, оживилась и, отложив трубку, поет тоненьким голосом песню, в которой все возвращаются одни и те же слова. Она уже несколько раз просила мужа достать из кармана пол-литра спирта, но тот словно не слышит. Одна из бутылок Бояринова почти опорожнена, осталось еще всем глотнуть по разу, не больше. В слепом окошке погас последний свет, избушку заволокли тени, красным глазком вспыхивает уголек трубки в невидимых руках — то у одного, то у другого.
Бояринов сник, дремлет, но Степан разошелся. Ему хочется говорить, что-то объяснять, его куда-то тянет, он не может усидеть на месте… Он сейчас сходит к своему русскому другу, старшему на фактории Артемию Варфоломеевичу, тот его очень уважает и охотно даст лампу. Они засветят ее и будут пировать до утра… Не принести ли от него закуски? Степану нет нигде и ни в чем отказу. Сейчас он может все получить, все решить, все сделать! У него в кармане непочатая согревшаяся бутылка, тяжесть гладкой посуды он осязает всем существом: они могут гулять ночь, потом еще целый день, снова ночь — сколько вздумается! Ведь они с Ирой ворох денег огребли за бруснику, могут еще сколько угодно под пушнину получить…
Дед Миша что-то ничего не отвечает — бормочет неразборчиво — не уснул ли? Темно, хоть глаз выколи… Степан, нащупав дверь, выходит на улицу. Там лунная ночь, через проем отворенной двери в избушку проникает сноп холодного и мерцающего голубого света. Ира неразлучна с мужем. Она выходит из избы следом за ним, молча берет под руку, и их слившиеся силуэты исчезают в густой тени сосенок. Ира возобновляет свою однообразную песенку, ее слабенький голосок глохнет под деревьями. Степан ей подпевает, и тоже на очень высокий лад, почти фистулой.