Во второй половине дня слившиеся тучи сплошь закрыли небо. Ветер улегся, и временами падал крупный мягкий снег, ненадолго порошивший гальку и песок. Сделалось хмуро, пустынный Енисей потемнел, стал тяжелым, казалось — со всех сторон надвинулось и плотно обступило неприветливое предзимнее безлюдие. Вдоль берега изредка пролетали над водой одинокие запоздавшие утки. Навигация была закрыта, обстановка с реки снята, и за день я не повстречал ни души.
Я прошел уже, может быть, около двух десятков километров, таких однообразных, что временами казалось, будто я бреду все по одному месту, между тем я шел все тем же ровным шагом, даже перестал ощущать тяжесть лодки, сделавшуюся привычной. Иногда веревка вдруг больно напоминала о ней — лямка врезалась в плечо, хоть я и обмотал ее рукавом от драной телогрейки. Переместив машинально бечевку с натруженного места, я продолжал думать о насущном: как-то задастся промысел на озерах, известных мне лишь понаслышке, скоро ли добреду до подходящего места с кустарником или леском, где бы устроить ночлег, и как там — цела ли давно заброшенная охотничья избушка, которую я надеялся разыскать, чтобы не жить в шалаше?
Вдруг я почувствовал, что ничего за собой не тяну, а волочится сзади оборванная бечева.
Не сразу уразумел я громадность надвинувшейся катастрофы и, еще не особенно тревожась, бросился назад к лодке, уже утратившей инерцию движения и чуть покачивавшейся на месте, невдалеке от берега, на струе, которая должна была сейчас ее подхватить и, увлечь за собой. Шаг, другой по воде — и я оказался по колено в реке, а до ветки оставалось не меньше шести-семи метров, и, чтобы достать ее, мне надо было погрузиться по шею, может быть поплыть…
Было немыслимо очутиться потом в мокрой одежде на голом берегу, где не было ни дровинки, и я выскочил на песок, лихорадочно соображая — как спасти лодку? Будь у меня шест, я мог бы достать ее с мелкого места, а у меня и топора при себе не было: он в ветке вместе с остальным скарбом, сейчас мне представившимся бесценным, как собственная жизнь. И все это уже находилось во власти реки: течение вот-вот отобьет лодку от берега, потащит на перекат, который я недавно миновал, менее чем в полукилометре от меня. Там тоненькое, как картон, днище пробьют камни, и тогда — прощай мои сокровища!
Я побежал вдоль берега, на ходу сбрасывая одежду, выглядывая сушину или жердь на голой отмели и в соседних кустах, не спуская глаз с ветки. Ее ровно несло течение, слегка покачивая и поворачивая в разные стороны: вот она встанет поперек струи, вот наскочит на корягу…
Мне пришлось присесть на камень, чтобы развязать ремешки на броднях и разуться, снять ватные брюки. Как я ни спешил, лодка успела порядочно уплыть, и я побежал что есть духу, ушибаясь о камни, чувствуя, как всего пронизывает холод. Полцарства за жердь! Эх, кабы спасти ружье и шкурки, пусть пропадает остальное… А двести капканов?
Я уже пробовал вырвать с корнем или заломить несколько деревцев с тонким и довольно длинным стволом, — но не тут-то было! — не хватало силы. Тогда я вприпрыжку побежал к реке, зашагал по ледяной воде, сводившей ноги, как клещами. Вот она дошла до бедер, выше, я уже стою в ней по пояс. Ветка проплывает в пяти метрах. Еще шаг, еще… нет, немыслимо броситься вплавь, и так перехватило дыхание, ноги и нижнюю часть туловища стянули ледяные тиски.
Лодка проплыла мимо, я снова на берегу, стою несколько секунд и смотрю на нее, словно всего важнее сейчас определить, что она не убыстряет хода и не задерживается, сплывает очень плавно. Даже не могу сообразить, что предпринять, и где-то в глубине сознания на миг возникает малодушное намерение отказаться от борьбы: потом будь что будет, лишь бы сейчас больше не лезть в реку! Обуюсь, оденусь и побреду обратно. При себе — ни одной спички, ближайшее село ниже острова, на котором я промышлял, и чтобы до него добраться, надо переправиться через Кас… на чем?