Верно, что отчаяние придает силы и решимости. Я побежал к брошенной телогрейке, надел ее и снова ринулся к кустам. Почти сразу мне удалось вырвать из земли осинку с кривым нескладным стволом метров семи в длину: она росла у самого берегового уступа и держалась не особенно крепко. Я обломил у нее лишние ветки, взвалил на плечо. До чего же тяжелой она показалась, пока я бежал метров полтораста, чтобы очутиться значительно ниже лодки. Дышал я как запаленная лошадь.
Выставив осинку перед собой, с трудом удерживая равновесие, я стал входить в воду, на этот раз с решимостью, которую уже ничто не могло сломить. Ступая осторожно и медленно, остерегаясь оступиться, я отошел метров на десять от берега, и вода подошла мне под мышки, но куртка помогла: одетому легче выдержать момент погружения в ледяную ванну. Пришлось немного ждать, стоя с поднятой над водой осинкой, так как я поторопился выйти навстречу лодке — уж очень боялся пропустить, зная твердо, что повторить эту попытку не смогу ни за что.
Когда ветка оказалась против меня, я, мягко и бережно, опустил на ее середину макушку деревца, стараясь, чтобы она сразу легла на оба борта: малейшее резкое и неловкое движение могло накренить посудинку, она бы зачерпнула воды и пошла ко дну. Когда я почувствовал, что конец моей нескладной жерди нашел опору, я стал, пятясь, выбираться на берег, увлекая ветку за собой. Она послушно следовала за мной, как на сворке. И когда мы оказались на мелком месте, я откинул осинку прочь и, не разбирая, куда ступаю, не чуя, как бью ноги об острые камни, стремительно бросился к ветке, ухватил ее за борт сначала одной рукой, потом двумя, развернул носом и, ликуя, вытолкнул на берег.
1966
ВОСПОМИНАНИЯ. ЭССЕ
О ТОЛСТОМ
Свои первые десять лет я жил в России, у которой был Толстой. А это значит, что едва не с младенческих лет прислушивался к постоянным толкам о нем взрослых, ибо как раз в последние годы жизни писателя русское общество сильно волновали — и занимали наводнявшие страну сведения о его поступках и всякое сказанное им слово встречало живой отклик.
Детей в то время водили по воскресеньям в церковь, в большие праздники причащали. Службы казались очень длинными, но обряды и пенье занимали, духовенство в облаченьях, таинственная скороговорка шепотом при целовании креста и весь заставлявший взрослых склонять голову и углубленно замыкаться в молчании чин внушал почтительность и восхищение, и потому поражали разговоры старших за обеденным столом или в гостиной о Толстом — седом бородатом графе в мужицких сапогах и косоворотке, осудившем православное богослужение, назвавшем комедией принятие святых таинств и за это отлученном от церкви. В детском представлении он рисовался великим грешником, обреченным гореть в геенне огненной.
Среди первых прочитанных книг были, разумеется, и произведения Толстого. Уже в приготовительном классе Тенишевского училища в Петербурге, куда меня отдали на восьмом году, мы знали и «Детство», и некоторые сказки, и особенно «Кавказского пленника». Около того времени как раз отмечался полувековой юбилей «покорения Кавказа», по тогдашней терминологии, — и в мальчишеском воображении Толстой, участник тех войн, представал в обличий непобедимого воина, в дыму и грохоте выстрелов, бесстрашно штурмующего со своими храбрыми солдатушками аулы «немирных» горцев — «злых чечен, точащих свой кинжал»… Это мы тоже знали.
Были у меня о Толстом и другого порядка воспоминания, как будто бы чуть сближавшие с ним, предполагавшие некие общие нам обоим впечатления. В очень юные годы, на пороге детства, меня летом возили к тетке, сестре матери, в Новосильский уезд, входивший тогда в Тульскую губернию. Неподалеку от усадьбы тети стояла на реке Зуше старая-старая водяная мельница, живописно расположенная в излучине. Настолько живописно, что туда частенько приезжали окрестные помещики, соблазненные окуневым щедрым клевом, тенистой прохладой возле укрытого дуплистыми ветлами омута, гостеприимным приемом мельничихи, угощавшей молоком с ледника и душистым хлебом, ставившей на стол под сенью акаций огромный томпаковый, блестевший как золото самовар. Постоянными гостями на мельнице были Сухотины, владельцы Кочетов, причем чаще всего сюда приезжала Татьяна Львовна с дочкой Таней — любимой внучкой Льва Николаевича. Он не раз сам навещал мельницу во время своих разъездов по уезду.