Но уже надвигались на Россию события, обусловившие не только полное и бесповоротное крушение ее старых устоев, но и заставившие русских — все население, все сословия, все состояния — заново переосмыслить доставшееся им от предшествующих поколений наследие, переоценить все ценности. Захлестнувшие мир вскоре после смерти Толстого — не прошло и полных четырех лет — кровопролитие и насилие вынудили искать среди обломков прошлых верований, идеалов и учений те осколки истины, те ростки правды, какие могли бы помочь выстоять и утвердиться. И если догмат о непротивлении злу насилием уже не находил почвы и отбрасывался, поскольку не сулил выхода, критика Толстым прежнего строя и порядков, всего уклада общества без особой натяжки привязывалась к происходящим событиям. Воистину прежние высшие сословия отжили свой век, выродились и по справедливости убраны со сцены… И пусть тот, кто не работает, ни на что не претендует… И да здравствует освобожденный крестьянский труд, пашня, принадлежащая только труженикам, как и осиновый кол, беспощадно вогнанный в могилу привилегий!
Вера в невозможность возвращения старых общественных язв и социального неравенства, упование на жизненность духовных и нравственных идеалов, составлявших основу прежнего христианского мировоззрения, помогали переносить тяжкие годы междоусобиц, братоубийственных раздоров, все испытания периода становления новых порядков. В те, самые первые годы революции мне приходилось встречаться с оставшимися в России детьми и внуками Толстого, бывать в Ясной Поляне, познакомиться с несколькими «толстовцами», от которых порой были не прочь отмежеваться некоторые его поклонники, да и сам Лев Николаевич! Именно тогда закладывались основы всенародного признания величия и значения Толстого; учреждались музеи, становилось наукой толстоведение, начиналась подготовка невиданного по масштабам фундаментального академического собрания его сочинений. Мне кажется, что именно в тот период, когда приобретенный опыт и необходимость вынуждали каждого ставить перед собой и честно разрешать острые вопросы совести и морали, произошло более или менее окончательное усвоение Россией Толстого: в горниле необычайно острых событий огранилось и закалилось навечно все неувядаемое и непреложное в его наследии, отсеялись не выдержавшие испытаний устаревшие или недостаточно обоснованные взгляды и утверждения. Если в проповеди Толстого далеко не все приемлемо для поколений, совершивших революцию, переживших две мировые войны, фашизм, то личность самого проповедника, человека, искавшего пути к правде, бичевавшего окружающее зло, продолжает импонировать нашему воображению. Мы, пожалуй, не знаем, что проповедовал в XV веке доминиканский монах Джироламо Савонарола да и чужды нам теперь его теократические идеалы, однако имя его не забыто, так как он восстал против зла и несправедливости.
Мы с благодарностью думаем о литературоведах, отечественных и зарубежных, изучающих творения Толстого, определяющих их значение в мире, влияние на последующее развитие человеческой мысли и нравственности, пишущих труды, помогающие нам лучше его познать. Но симпатии и вкусы, предпочтения рядового читателя не определяются этими выводами и оценками специалистов: у каждого из нас есть свой Толстой, та грань художника и мыслителя, какая более всех других близка нашему восприятию, сильнее остальных пленяет нас и волнует. Вспоминая любого художника — живописца, писателя, поэта или музыканта, мы непроизвольно, без раздумий воскрешаем в памяти ощущения и переживания, связанные с каким-нибудь его одним — бывает, незначительным — произведением. Так создан человек: при имени Бетховена он способен отчетливо и остро пережить грусть и щемящее чувство одиночества, порождаемые немудрой песенкой о сурке, и только потом спохватиться и вспомнить «Лунную сонату» или «Аппассионату»…