…Давно не стало не только старших его детей, но и многих внуков. Нет дочери Андрея Львовича Софьи, бывшей замужем за Есениным и много лет возглавлявшей музей в Хамовниках. Нет и Сергея Сергеевича, старшего толстовского внука, связавшего свою жизнь с Институтом иностранных языков и оставившего о себе память самого отзывчивого и доброго человека в Москве, всегда готового помочь и выручить. Нет давно и Анны Ильиничны, дочери Ильи Львовича, унаследовавшей присущую всем Толстым музыкальность и памятной знатокам цыганского пения своим своеобразным исполнением романсов… «Все они умерли, умерли», как стоном вырвалось из-под пера умирающего Тургенева.
И ныне, в редкие случаи, когда приходится встретить Татьяну Альбертини, ставшую живым звеном между ушедшим миром Льва Николаевича и нами, все помнящую и спешащую передать как можно больше из того, что сохранила память, я невольно ухожу в далекие воспоминания. И в чертах немолодой, приехавшей из Италии дамы, оставшейся душой такой русской, столь похожей на Толстых, ищу сходства с крошечной девочкой, сидящей на коленях своего знаменитого деда, как запечатлено на широко известной фотографии…
Бесконечно дорогое Толстому еще с нами.
1978
ПАМЯТЬ СЕРДЦА
На исходе пятидесятых годов я частенько наезжал в родной свой Питер и, если только Иван Сергеевич не был в Карачарове на Волге, непременно его навещал, а то и гостил у него по нескольку дней. И сиживали мы подолгу в обжитом его кабинете с мебелями, напоминавшими мне времена старинные. Были тут твердоватые просторные кресла с гнутыми деревянными подлокотниками, сложенные ломберные столы на тонких высоких ножках, книжные глубокие шкафы с золоченым переплетом застекленных дверец, а в простенках — фотографии и гравюры в рамках красного дерева. Запомнилось, что повсюду — на стенах и шкафах, по столам — стояли и висели чучела птиц и зверьков. Над одной из дверей ветвились лосиные рога — дремучие, первобытные.
Комната, как, впрочем, и вся квартира писателя, была просторной, с высокими потолками, широкими дверными и оконными проемами, длиннейшим коридором, так что обвыкнувшему к столичным малогабариткам москвичу, каким я давно уже сделался, ленинградская эта квартира с парадным и черным ходами и впрямь напоминала забытый санкт-петербургский уклад.
Говорить ли, что облик хозяина и особенно его речь также воскрешали годы «дореформенные», как выражались про стародавние времена наши отцы и как мы могли бы сказать про времена дореволюционные. Само собой возникало сопоставление черт лица Ивана Сергеевича, его круглой бородки, широкоплечей фигуры со знакомыми с детства тургеневскими портретами: легко было себе представить моего собеседника в высоких сапогах, охотничьих доспехах и тирольской шапочке, каким написал автора «Записок охотника» художник Дмитриев-Оренбургский. Вот только голос был у Соколова-Микитова низкий и глухой, не в пример дисканту Тургенева, да и вряд ли могла ощущаться на прожившем век в барской холе хозяине Спасского-Лутовинова та печать бывалости и нелегких лет, что безобманно чувствовалась в ссутуленной, кряжистой и все еще могучей фигуре Соколова-Микитова. И еще через все наслоения скитальческой жизни моряка, путешественника и охотника проступала его сущность — внука и правнука людей, «вековечно связанных с землей».
Нет, разумеется, Ивана Сергеевича нельзя было принять за старого крестьянина — слишком сказывались интеллигентная профессия и многолетний отпечаток города, но и сидящий вполоборота в кресле за письменным столом в своем кабинете, он представлялся слитым с вековечными образами русской природы и русской деревни. Им принадлежали его сдержанность, спокойная неторопливая манера говорить, утративший зоркость, но внимательный, пытливый взгляд, каким всматривается в открывшийся простор поля или в темень окружившего леса охотник или встречает незнакомого гостя сельский житель. Иван Сергеевич посасывал коротенькую трубочку, обстоятельно прочищал ее, не спеша с ответом или давая себе время получше вспомнить подробности передаваемого давнишнего эпизода. Не употребляя деревенских слов и оборотов, он выражался тем простым и ясным, незасоренным русским языком, на каком писали литераторы-помещики, с детства привыкшие к народной крестьянской речи.